Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Вероятно, определенную роль здесь играют идеи Чернышевского о любви и «новой женщине», как бы идейно далекой ни казалась утопия последней главы романа «Что делать?» (1863) от утопии «Легенды». Но, как и Вера Павловна из романа Чернышевского, Елисавета из вполне заурядной девушки становится все более «божественной» по мере того, как избавляется от уз прошлого. Как и Вера, Елисавета проходит цикл исторического развития роли женщины, представленного в четвертом сне Веры Павловны. В этом сне женщина вначале предстает «рабыней» мужчины, потом его драгоценной «игрушкой» [Чернышевский 1969: 345] и в конце концов равноценным ему человеком и даже «богиней» [Там же: 350][123]. Как мы видели, Елисавета тоже меняет несколько ипостасей: последняя из них – королевская, но будущий статус ее «божественности» несомненен.

Очередной вехой в духовном развитии Елисаветы, то есть в освобождении от земных уз, служит изменение ее отношения к белым детям в усадьбе Триродова. Вначале эти бесстрастные создания чистой красоты, населяющие залитое лунным светом пространство бессмертия, пугают ее, подобно «могильному холоду» (3: 38), но она заставляет себя перебороть страх перед их «нежизненным» бытием. Наблюдая за их тихим качанием «вперед-назад» на качелях в саду Триродова (3: 192), она постигает уроки их символической игры. Она отвергает ритм, посылающий людей вперед к светлым надеждам только для того, чтобы тут же отбросить их назад к горьким разочарованиям, как этого желает Демиург, создавший этот ритм бытия. Елисавета отказывается от «качелей», с монотонной регулярностью перебрасывающих человека от надежды к отчаянию и от отчаяния к надежде, и отныне движется по жизненному пути тихо и бесстрастно, спокойно встречая и счастье, и несчастье, таким образом обретя внутреннюю свободу, необходимую теургу[124]. Научившись воспринимать бесстрастных и красивых детей как создания, не участвующие в жизненных дрязгах, она приобретает духовную гармонию, необходимую, чтобы разделить с Триродовым его замыслы легендотворчества и все аспекты «инобытия», изложенные в его радикальных проектах.

Пневматики, или люди духа

Если Елисавета – «творимый» пневматик, то Триродов является почти сотворенным с самого начала повествования. Он – Каин с положительным знаком, добрый Антихрист и верный люцифе-рианец. Он враг Демиурга, но при этом не имеет никакого желания убивать послушного Демиургу Авеля (то есть «правильно» верующего Петра Матова и ему подобных) и не поощряет разрушение Старого мира, вместо этого работая как художник-созидатель и ученый-творец над его преображением. В отличие от Меччио, Триродов не лицемер и не «иезуит» и отвергает всякое насилие и всякий обман. С помощью искусств и наук он конструирует в своем имении разные модели нового рая, которые со временем предстоит выстроить в большем, мировом масштабе. Возможно, триродовское имение имеет реальный прототип – Ферне, имение Вольтера, где французский философ построил свой идеальный микромир, конечно в рамках возможного в реальном мире. Триродов, однако, успешно претворяет в жизнь многие проекты научной фантастики. Он, кроме того, вводит в свой микромир идеи, почерпнутые у Ортруды, с которой имеет много общего.

Так, например, он построил школу, где дети учатся побеждать «зверя», живущего в каждом человеке (1: 13), не теряя при этом связь с природой. Они постоянно подвергаются воздействию земной, водной и воздушной стихий, но их также учат, что природу не следует принимать такой, какова она есть, так как человек способен ее облагораживать. При первом же посещении триродовского имения Елисавета и ее сестра Елена сразу ощущают разницу между их, рамеевским, лесом и тем, что растет на земле Триродова. Здесь это лес, «побежденный человеческой деятельной жизнью» (1:10) благодаря ботаническому и архитектурному творчеству Триродова: «высокие сосны обстали вокруг… лужайки так ровно, как стройные колонны великолепной залы» (1:10) под голубым небом. В этой «зале», созданной и природой, и человеком-артистом, поют и танцуют счастливые дети, руководимые прекрасными девушками. Здесь небо примирилось с землей, поскольку жар «пылающего Дракона» смягчен покровом деревьев, а хаос и неразбериха Старого мира регулируются созидательной эстетикой. Результат всего этого – «новые небеса», освещаемые Солнцем Духа, а не пылом похоти[125].