Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

В символическом плане история Катьки прочитывается следующим образом: невинная, но склонная потакать своим слабостям старая Россия уступает обольщению западной городской цивилизации, сущность которой сводится к «проституции» того или иного рода. Простые люди, однако, по-прежнему любят Россию, даже «испорченную, и отдают ей весь пыл революционной любви. Но она отвергает подлинную любовь, напуганная угрозой насилия: ведь Петруха не раз поколачивал Катьку, на ее теле остались шрамы и царапины как напоминание о «возлюбленном», а Россию также нередко «избивал» любящий ее народ, например в революции 1905 года и во время недавних событий. Теперь ее страшат лишения и беспорядки, которые, говоря языком большевиков, «неизбежно» сопутствуют резким политическим переменам. Вот почему любовь народа к России обратилась в «святую злобу» (349), направленную прежде всего на «недобитых» буржуа и на разного рода «Ванек». Преследуя этот враждебный класс и его менталитет, революционный народ, однако, ненароком уничтожает и всю старую Россию. Оказывается, что эту «шлюху» было достаточно легко убить: всего нескольких пуль хватило, чтобы покончить как с толстощекой Катькой, так и с толстозадой Русью, несмотря на кажущуюся прочность (кондовость). Века растления привели к внутреннему умиранию общества, которому суждено завершить свое существование подобно Катьке – как «падаль на снегу». Накануне окончательного исчезновения этой России, агонизирующий Старый мир в последний раз шествует мимо читателя «Двенадцати» и наблюдательного бродяги, упоминаемого в поэме, во всей своей неприглядности.

В первой главе поэмы показана «пляска смерти» старой России. Ею руководит Смерть, представленная здесь беспощадным ветром, который «косит» (348) обитателей умирающего мира, гуляя по улицам Петрограда. Естественно, ветер убивает их своей «косой» не в реальном смысле, а лишь заставляет их падать в снежные сугробы и поскальзываться на коварном льду, что выглядит весьма «комично» в глазах зрителей – народа, – собравшихся на улицах Петрограда. Фарс, в котором ветер сбивает с ног и толкает обывателей в сугробы, карнавально-комически предвосхищает их скорую и реальную смерть. Старушка, жалующаяся на плохие времена и обилие сугробов на улицах, совершенно права, восклицая: «Ох, большевики загонят в гроб!» (348) Но виновны в ее близкой смерти не большевики, а те порядки Старого мира, которые привели его к разрушению.

Родственность слов сугроб и гроб подчеркнута их соседством в полной рифме, намекающей, что сугробы – это «преддверье» гробов для «бывших» жителей (348). Обитатели Старого мира валятся в сугробы, но, по сути, падают в собственные гробы и могилы, как правильно понимает упомянутая старуха, участница «плясок смерти» обреченных людей. Плотские люди, неспособные преодолеть зависимость от телесных потребностей, конечно, не могут воспарить в мир, где правит Дух великих перемен. Они подчиняются силе земного притяжения – ницшеанскому Geist der Schwere[134], или, по Федорову, тяге горизонтальности. Неспособные на пламенный бунт и парение, они смиряются со «стеной» (то есть необходимостью), о которой говорит подпольный человек. Они не могут представить себе царство свободы, где человек подчиняется велениям духа, освободившись от требований плоти и материи. Они бредут по краю жизни и смерти нетвердой походкой и совершенно «справедливо» теряют равновесие и валятся наземь в соответствии с рекомендацией Заратустры, гласящей, что тех, кого нельзя научить летать, следует научить «быстрее падать» [Ницше 1990, 2: 151].

Люди плоти, танцующие свои «пляски смерти» на краю могилы, потеряны в мире, где нет больше богатых и бедных, правителей и угнетенных, собственников и эксплуатируемых, образованных и «темных». Так, поп, у которого когда-то брюхо «крестом сияло на народ», теперь «невесел» (348), так как уже не может запугивать бедных и необразованных. Уже известная нам старушка также сетует на то, что из-за революции «всякий раздет, разут» (347), но не понимает масштабности недавних событий.