Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Первый поэтический цикл Заболоцкого «Столбцы» (1929) иногда воспринимается как сюрреалистическая фантазия, в которой отсутствуют признаки какой-либо последовательной идеологической позиции, за исключением отрицания нэпа (см. [Степанов 1972:8-11]). Однако, по сути, «Столбцы» уже содержат все основные элементы как философской критики поэтом Старого мира, так и его утопического представления о Новом мире, примиренном с природой и избавившемся как от страха смерти, так и от самой смерти. С самого начала своего творчества Заболоцкий выражает убежденность, что объединенное человечество, посвятившее себя устранению природного зла, такого как голод, засуха, наводнения, эпидемии и смерть, сможет добиться этого. Его последующие поэмы развивают эту тематическую линию. Поэт убежден, что человечество способно искоренить все нравственное и психологическое зло – эгоизм, жадность, пошлость, – по-братски сотрудничая в устранении недостатков человеческой природы.

Оптимизм поэта по поводу будущего уравновешен резкой критикой настоящего. Для него мир нэпа – не что иное, как фатальное историческое отступление, которое может оказаться непоправимым. Во всяком случае, возвращение Старого мира, которое принес с собой нэп, отдалило спасение природы и человечества на неопределенное время. Нэп для поэта – не временная экономическая мера, а позорное предательство, пагубно влияющее на перспективы обретения миром бессмертия.

«Столбцы» Заболоцкого концентрируют внимание читателя на гибели Старого мира, исчезнувшего было после Октября, но вскоре восстановленного новой экономической политикой; лишь временами в стихах «Столбцов», помнящих радостное настроение первых лет революции, мелькает надежда на светлое будущее. Мрачная урбанистическая декорация цикла представляет капиталистический город как Вавилонскую блудницу, где ежедневно предаются идеалы бессмертия, основанные на триаде справедливости, добра и красоты. Здесь корыстное послереволюционное человечество, признающее Новый мир только на словах, но не на деле, отвергает спасение, предлагаемое революцией, и вновь обращается к растленному материализму Старого мира. В более поздней поэме «Торжество земледелия» (1933) вера поэта в человечество и общее дело восстановлена. Заболоцкий изображает в ней зачатки деятельности, вновь ведущей к спасению через коллективизацию сельского хозяйства и совместное владение землей и орудиями труда. Дело, начатое революцией, но преданное при нэпе, вновь восстанавливается в своих правах. Россия, призванная встать во главе спасения мира, наконец возвращается к братскому сотрудничеству, принимая на себя бремя ответственности за разрушение природы, которую, однако, еще можно спасти. В сочетании оба текста представляют собой миф о гибели, происходящей в преисподней современного мегаполиса-некрополя, и о спасении, совершающемся в будущем раю коллективизированной деревни. В «Столбцах» читатель нисходит в адские сферы, зато в «Торжестве земледелия» становится свидетелем «скачка» в царство свободы. В финале «Торжества земледелия» появляются контуры будущего земного рая, в котором антагонизм человека и природы заменяется гармоническим сосуществованием.

Столбцы

[Горожане устраивают] «пир на могилах отцов».

Н. Ф. Федоров

Старый мир

Стихотворения цикла Заболоцкого «Столбцы» содержат уничтожающую критику нэповского Ленинграда[169]. Этот город, хотя официально носит имя Ленина, не следует прогрессивным идеалам покойного вождя революции, но всячески выставляет свою мещанскую суть. Правда, «блистательного» аристократического Санкт-Петербурга больше нет, но мещанские кварталы, описанные в произведениях Гоголя и Достоевского, не исчезли, а все еще типичны для города [Филиппов 1965: xxxvii]. Ленинград также по-прежнему не только мелкобуржуазный, но и фантасмагорический город, где ничто не является тем, чем кажется. Притворяясь, будто строит новую жизнь, а в действительности потворствуя древним как мир законам джунглей, он «обогатил» фантазмы прошлого новыми, нэповскими. Претендуя на создание нового человека, он повинуется власти людей плоти. Большинство его жителей принимают такое притворство как данность и вполне удовлетворены своим «корытом» счастья [Филиппов 1965: lv], но есть и те, кому не так легко угодить. Последние стремятся забыть о разбитых надеждах, предаваясь излишнему употреблению алкоголя, но некоторые продолжают надеяться на возвращение революционных идеалов.