Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Мрачность города связана и с его массивностью. Он построен из тяжелой и непрозрачной материи и загроможден объектами внушительных пропорций. Так, буфет в некой нэповской квартире высится, «словно Арарат» (40), винные рюмки весят по несколько пудов, водопроводные краны «толсты» (41), а окна «могучего» дома – «в каменной рубахе» (41). Весь город – «свинцовый идол» (40), крушащий все хрупкое и утонченное. Неудивительно, что в его центре стоит бронзовый колосс на гранитной скале, памятник Петру I, основателю города, который, согласно многим литературным текстам XIX и XX веков, ночами носится по улицам, чтобы «губить без возврата» несчастных жертв (как в романе А. Белого «Петербург»). Трудно найти изящество и красоту в месте, где даже ручеек напоминает «толстый обрывок слюны» (31), а дым столь плотен, что образует «отрепья» (25)[172]. «Жирные» автомобили (24) и деревья (31) усиливают и без того отталкивающее впечатление грубости и замызганности этого мира, который есть не что иное, как «густое пекло бытия» (55). Мир города слишком материален для того, чтобы пропускать преобразующий свет рациональной мысли.

Общество, населяющее этот город эпохи нэпа, также отличается грубым материализмом, то есть страстью к материальным благам, которые большинством населения рассматриваются как высшая ценность в жизни. Поэтому неудивительно, что «на рынке» в одноименном стихотворении «бабы толсты словно кадки» (35) и что многим по душе «бокалов воркотня» (43). По существу, город охвачен своего рода фетишизмом: владельцы магазинов и уличные торговцы выполняют функцию глашатаев и соблазнителей, завлекая городских обитателей товарами. Мало кто сопротивляется этому соблазну, напротив, почти все охотно присоединяются к древней пляске вокруг золотого тельца – или, за неимением такового, вокруг пары штанов:

Маклак штаны на воздух мечет,
ладонью бьет, поет, как кречет:
маклак – владыка всех штанов,
ему подвластен ход миров,
ему подвластно толп движенье,
толпу томит штанов круженье,
и вот она, забывши честь,
стоит, не в силах глаз отвесть,
вся прелесть и изнеможенье! (48)[173]

.

Можно возразить, что острие сатиры здесь направлено скорее на нехватку жизненно необходимых товаров, чем на саму утварь, служащую объектом мелкобуржуазного фетишизма. Однако в целом цикл ясно свидетельствует о том, что поэта угнетает зависимость людей от физических нужд и материальных потребностей: штаны и сапоги для них гораздо важнее пламенных слов мудрости, идеальный Новый мир забыт, когда не хватает хлеба и штанов. Однако самое печальное, по мнению поэта, то, что, получив необходимое, люди плоти распространяют свои желания на излишества, например буфеты «араратских» размеров и прочую «рухлядь».

Фетишистский культ материального обладания в «Столбцах» сопровождается столь же унизительной грубой чувственностью. «Магия» штанов, может быть, имеет место отчасти из-за сексуальных ассоциаций, которые они вызывают у впавшей в экстаз толпы. Во всяком случае, очевидно, что городом управляет похоть. «Мясистые» тела «хрипят «в неутоленной страсти», ища взамен радости «густых сластей», «распуская животы в тарелки» (42). Спиртное поглощается в дионисийских количествах. В буфетах и пивных царствует «бокалов бешеный конклав» (24), там же коварные соблазнительницы охотно демонстрируют розовые подвязки «у перекрестка гладких ног» (44). «Добропорядочные» девушки столь же, если не более откровенно выставляют себя напоказ, занимаясь проституцией на дому, чтобы завлечь в ловушку брака своих товарищей-мужчин. В грязноватых любовных гнездышках Народного дома будущие невесты и жены обнажают ноги «повыше видимых колен» (54).

В сущности, город кажется одним гигантским борделем, как и в «Двенадцати» Блока. В двусмысленном свете летних белых ночей любовь «стенает» под кустами», «меняя места», и обессиленные любовники толпами бродят по улицам (25). Неудивительно, что летняя ночь к утру «как мел, бела» и вынуждена прилечь. Фаллоподобные кусты угрожающе окружают ее, словно замышляя массовое изнасилование (25) [Bjdrling 1973: 94].