Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Матвей – подкидыш, взятый в дом приказчика Титова, по-видимому, с целью подкупить Бога. Грех стяжательства, полагает Титов, должен быть ему отпущен за то, что он «бескорыстно» приютил сироту. Когда после многих лет, проведенных в молитвах за спасение души приказчика, Матвей хочет жениться на дочери Титова Ольге, будущий тесть вынуждает его обманывать крестьян, предлагая Ольгу в качестве награды за удачное мошенничество. Матвею предстоит узнать, что многие поступают так же, как Титов. Позднее, странствуя по России, он не единожды столкнулся с тем, как люди пытались подкупить Бога, как они были готовы торговать даже счастьем своих детей, чтобы разбогатеть, поскольку материальный успех – единственная по-настоящему почитаемая ценность в Старом мире. Хуже всего то, что нет никакой надежды на перемены. Заводской учитель Михайла гадает, ждет ли детей, которых он учит, лучшая доля, нежели непосильный труд и пьянство. И хотя он верит в пользу воспитания и образования, он опасается, что «войдут они в то же темное и узкое русло, в котором мутно протекают дни жизни их отцов» (359). Он опасается, что в Старом мире детям не дадут воспользоваться ими и вместо этого превратят их «в рабочий скот». Размышляя вслед за Иваном Карамазовым о доле безвинных детей в «страшном мире», Матвей не может понять, чем «заслужили дети тяжелую обидную жизнь, которая их ждет» (365). Матвей вынужден признать, что в Старом мире – мире безжалостной эксплуатации – детская «живая красота будет потоптана жадностью» (359).

К невинным жертвам жадности Старого мира можно добавить и Землю. Она наделена несравненной красотой, но осквернена заводами вроде Исетского металлургического, куда попадает Матвей. Эти заводы-вампиры «сосут ее дни и ночи, задыхаясь от жадности» (367), оскалив «красные зубы» (355). Они питаются «огненной кровью» (367) Земли, то есть ее расплавленными металлами, в то время как владельцы заводских «орудий пытки», промышленники и другие «владыки» мира, в традиции Куприна («Молох») поклоняются чудовищным идолам наживы. Им безразлично, что труд, это мощное средство преображения мира, вместо созидания служит пожиранию, перевариванию и извержению «плоти» Земли. Вырывающая из ее «тела» «длинные живые полосы» (367), «обжирающаяся» фабрика является эмблемой Старого мира, который роет могилу сам себе. Рассказчику эта картина внушает страх: «Вижу в этой дикой работе нечто страшное, доведенное до безумия. Воющее чудовище, опустошая недра земли, копает пропасть под собой и, зная, что когда-то провалится в нее, озлобленно визжит тысячью голосов: скорей, скорей, скорей!» (367) Перспектива капитализма, копающего себе могилу, конечно, имеет и положительную сторону, поскольку открывает возможность после его полного провала создать Новый мир братской солидарности на пустом посткапиталистическом пространстве.

Всепроникающая разобщенность Старого мира не только благоприятствует жадности, ненависти, эксплуатации, неравенству и взаимному недоверию, социальными проявлениями которых являются капитализм, насилие промышленности над природой и классовый антагонизм, но порождает также самовлюбленность и крайний индивидуализм. Во всяком случае, так происходит в высших классах, которые располагают неограниченным досугом, способствующим развитию подобных качеств. Нигде у людей нет больше свободного времени, чем в монастырях, поэтому монастырская жизнь, хорошо знакомая странствующему Матвею, проникнута порочным себялюбием, полностью заменившим всякую «любовь к ближнему». В Савватеевской пустыни, например, Старый мир представлен как бы в миниатюре: здесь царят оживленная торговля, лицемерные благочестивые речи и скрытая чувственность. Многие монахи этой обители обречены на изнурительные битвы с самими собой. Изолированные от остального мира каменными стенами своих келий, проводящие слишком много времени наедине с собой, эти монастырские жители погружены в бесплодную борьбу с греховными соблазнами. В результате некоторые из них («лучшие умы» монастыря) строят целые философские системы из одних лишь мелких личных переживаний, вместо того чтобы стремиться к достижению братских отношений с теми, которых они называют своими братьями.