Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Именно так обстоит дело с богатым аристократом и бывшим офицером, принявшим постриг, – отцом Антонием, в образе которого соединились опошленный вариант Ставрогина из «Бесов» Достоевского и также весьма опошленный толстовский отец Сергий, а может быть, и сам Л. Н. Толстой[82]. Антоний демонически красив, откровенно эгоистичен и поглощен тривиальными размышлениями о своих отношениях с женщинами. Для этого законченного солипсиста другие люди – не более чем «стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти» (301). Считая, что окружающие его люди неинтересны, Антоний посвящает львиную долю своего времени противостоянию женщине-соблазнительнице. Развлекаясь красивой «словно новая игрушка» любовницей, он размышляет о том, как природа «берет нас в злой и тяжкий плен» (305), используя женщину как «сладчайшую приманку» (303). Очевидным образом разделяя идеи Л. Н. Толстого и Федорова о сексуальности как препятствии на пути к Спасению, Антоний приходит к выводу, что, не будь полового влечения, «может, человек и бессмертия достиг бы» (303). По-видимому, он считает, что его собственная тяга к женщине не поддается обузданию, поскольку не делает никаких шагов, направленных на обретение бессмертия, предпочитая временные удовольствия плоти вечной жизни. Его теории о сексуальном воздержании как пути, ведущем к вечной жизни, – не более чем философское кокетство. Во всяком случае, его рассуждения о том, что мешает человеку преодолеть свои желания, столь же недальновидны, сколь нежизнеспособны.

Половое воздержание не есть ключ к бессмертию, хотя сам Антоний и другие монахи Савватеевской пустыни часто повторяют эту библейскую мысль, на которой изначально и строилась монашеская жизнь. Однако, как они сами наглядно показывают своим поведением, безбрачие, наоборот, сосредоточивает внимание человека на сексуальности. Во всяком случае, говоря словами Федорова, воздержание, даже соблюдаемое, остается лишь пассивным аскетизмом, не будучи ни «активным целомудрием», ни сублимацией сексуальной энергии для достижения созидательных целей. Скорее можно достичь сексуальной чистоты, если рассматривать мир и тело как «вещественную тюрьму» (363), которая должна быть преобразована в процессе одухотворения материи. Бессмысленно насиловать человеческий организм, заставляя его делать то, к чему он не способен в настоящее время, – разумнее постепенно изменить его, как и всю остальную материальную действительность. Спасение обретается в цельности всех стремлений, о чем говорил и Соловьев, цельности, при которой человек воспринимается как существо одновременно духовное и телесное и ищется высшее единство этих двух начал. Абстрактные мечты Антония о бессмертии путем аскезы (путь, который он никогда не рассматривал всерьез) основаны на индивидуалистических идеях, оторванных от действительности и потому неосуществимых. Солипсисты не могут спасти даже самих себя, не говоря уже обо всем мире. Только человечество, вновь обретя свое родство и потенциал совместного преобразующего труда, сможет изменить лицо изуродованной природы и общества, разъединенного «хаосом разобщения» (322).

Демиург

В течение многих веков Евангелие проповедовало, что человечество – единая семья, но эта доктрина не оказала заметного влияния на реальную жизнь, по крайней мере в ее современном обличье. Возможно, братство и вправду было обычным явлением в первые века христианства, однако сейчас во всех сферах общества преобладает фатальный недостаток родственных отношений. По иронии судьбы именно христианство во многом предопределило эту разобщенность, допуская сосредоточенность на внутреннем мире человека, поощряя замкнутый опыт индивидуального религиозного переживания и всяческую «мистику». Таким образом, христианство допустило распад единого образа Бога на бесчисленные отдельные образы (идолы), в большинстве своем непривлекательные. Матвей сожалеет, что «у каждого свой бог и каждый бог не многим выше и красивее слуги и носителя своего» (322). В Старом мире каждый создает идола по своему образу и подобию, будь то охваченный страхом протопоп, чей бог «ликом темен, сердцем гневен» (263), или добрая, но ограниченная матушка Февронья, вылитая Коробочка из «Мертвых душ» Гоголя: ее бог – строгий, но справедливый мелкий помещик, добренький барин (271). И сам Матвей создает для себя идола – в данном случае бога для «умных», для немногих избранных, подобных ему.

К несчастью, люди отождествляют своих причудливых идолов с «единственным истинным божеством» официальной религии, облекая их в церковные облачения и обряды. Это создает иллюзию, что все поклоняются одному и тому же богу православной церкви. Когда же им попадается иначе «одетый» идол или когда они понимают, что идолы других народов отличаются от их собственных в каком-либо важном «богословском» отношении, они, не доверяя людям иных вероисповеданий, начинают подвергать их гонениям, клеймить еретиками и язычниками.