Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

По существу, все женщины в деревне – девиц он не трогает, боясь сложностей, таких, как уличение в отцовстве, – побывали наложницами Титова (242), чаще всего по принуждению. Поэтому вполне возможно, что Титов и есть родной отец Матвея. Когда дитя находят, вокруг него кругами ходит «дымчато-серый кот». Через несколько лет Матвей поселяется в доме Титовых, где имеется дымчато-серый старый кот (233). Титов называет Матвея своим милым сыном, а когда тот объявляет, что хочет жениться на его дочери, он отвечает: «В сыновья ко мне – прямой путь для тебя» (246), добавляя, что этого, вероятно, хотел сам бог. По-видимому, в его словах скрыта ирония (будущий зять и так его сын) и попытка самооправдания. Если Титов – отец Матвея, значит, он допускает кровосмешение, оправдывая его Божьей волей.

Монастырская жизнь может показаться попыткой освободиться от бремени плоти, но, как уже было отмечено, только усугубляет его. Отец Антоний – не единственный раб плоти в Савватеевской пустыни. Так, монах Миха, преследуемый плотским желанием, подобен «медведю на цепи» (275): он тяжко трудится в своей напоминающей ад пекарне, чтобы избежать неистовства собственной плоти. Будучи одержим женщинами, он ненавидит их и даже создает из своей навязчивой страсти квазитеорию об их роли в жизни человечества. При этом, сам того не подозревая, он пародирует утонченного Антония. По мнению Михи, Христос был распят за то, что его родила женщина, да и сам он относился к женщинам слишком дружественно (275). Будучи не в силах совладать со своей плотью, Миха прибегает к мастурбации, вызывая отвращение у случайно увидевшего это Матвея. Похожий на медведя монах, который едва ли прибегнул бы к такому разрешению своей проблемы, будь он женат, оказывается жертвой порочной религии, загоняющей человека в тюрьму собственного тела. Мастурбация – сексуальное проявление навязанного Церковью требования полового воздержания.

Монастырская жизнь с ее нереализуемым идеалом полного аскетизма основана на лицемерном допущении дуалистического христианства, будто плоть – явление низкое и даже вовсе излишнее, несмотря на то что Бог сам создал ее. Однако чем больше Церковь на этом настаивает, тем больше она поощряет зависимость от плоти даже у самых смиренных своих сынов. Свидетельство этому – печальная история монаха Мардария. Нареченный в монастыре потенциальным святым, Мардарий вроде бы достиг свободы от земных оков. Он проводит все время в гробу в темной землянке, принимает пищу лишь четыре раза в неделю, утверждает, что простил всех некогда причинивших ему зло, и вообще соблюдает все монастырские правила, будучи, очевидно, сам не прочь получить «чин» святого. Его аскеза кажется неподдельной, поскольку Мардарий совершенно безразличен как к окружающему миру, так и к самому себе. На самом деле Мардарий не так равнодушен к миру, как кажется. Однажды он умоляет Матвея принести ему корку хлеба тайком, чтобы братия или многочисленные бесы, населяющие его келью, не украли ее у него. «Какая красота в “подвиге” его?» (290) – спрашивает себя Матвей и заключает, что этот живой труп – не святой, а лишь жертва монашеских амбиций. Мардарий проводит последние дни своего земного существования в мыслях о корке хлеба, а не о манне небесной. Монастырь заставил Мардария стать гиликом, моря его голодом.