Человек живет в тени знания о смерти. Он сидит на «чертовых качелях», которые качаются в направлении от надежды к отчаянию и обратно, и их движение неизбежно заканчивается падением наземь[119]
. Так будет продолжаться до тех пор, пока люди не перестанут с ужасом и благоговением взирать на того, кто толкает эти качели, – на дьявола, то есть опять-таки того же Демиурга. Спрашивается, почему человечество принимает как должное такое бессмысленное существование? Ответ один: оно боится свободы, которой не знает, и поэтому предпочитает независимости «спокойствие и даже смерть». Такое отношение к «опасной свободе», как правило, характеризует людей, наслаждающихся радостями смертной плоти, какими бы мимолетными они ни были. Они живут мгновением, сегодняшним днем, бесцельно и бездумно, как звери, – только многие из этих зверей «угнездились в городах» и отрастили «стальные когти» (1: 13) орудий и машин.Гилики, или люди плоти
В Скородоже в самом деле живут «волки, лисицы, коршуны» и другие «хищные» звери, а также домашние животные (1: 13). Полицейский, который, «погано осклабясь» при виде легко одетой девушки, обнажает «зелень и желтизну своих кривых зубов» (1:255), – самое настоящее животное, хотя едва ли хищное (утех зубы получше). Таковы и жандармы, производящие обыск в доме Триродова, – алхимик превращает их в «громадных клопов» (3: 170). Эта метаморфоза в духе Овидия и Кафки не столько изменяет их внешний облик, сколько разоблачает их клопиную суть. Но в мире Скородожа звери – это не только жандармы и полицейские. К ним можно отнести и многих других представителей мелкой буржуазии, да, пожалуй, и прочих сословий.
В среде школьных учителей, например, присутствует по-кроличьи пугливая госпожа Кроликова, которую змееподобная госпожа Дулебова при каждой встрече заставляет «помертветь от страха» (1: 276). Есть и более грозные «звери»: так, школьный инспектор Шабалов, до приезда в Скородож всю жизнь обитавший в «глухих лесных местностях» (1:262), похож на медведя. Погромщик Нил Красавцев также зверь – сама его фамилия напоминает о красоте, а самые опасные хищники нередко красивы. На «идеологической» почве и потехи ради он убивает беззащитную старую еврейку, исходя из того, что евреи приносят вред России. В этом хищнике сильно развит стадный инстинкт, который велит ему освободить свою «территорию» от «чуждых элементов» иных пород. Его жертвы, также по законам животного мира, ощущают себя «естественной» добычей и мирятся со своей ролью жертв: «Широкий нож, блестя в вечерней мгле, поднялся в широко размахнувшейся руке и вонзился в старую. Она быстро и тонко взвыла, – опрокинулась, – умерла. Еврей (муж старухи. –
Скородожцы, однако, гораздо опаснее настоящих лесных обитателей. В отличие от последних, они, например, могут создать псевдоидеологию, наподобие той, которой придерживается черносотенец и погромщик Красавцев. Они также полагают, что руководствуются законами морали: так, вышеупомянутый полицейский ни минуты не сомневается, что легко одетые девушки всегда безнравственны, зато его посещения борделей в порядке вещей. Едва затронутые культурой «животные», населяющие этот город-лес, всегда находят оправдание даже самым «скотским» своим поступкам. Сама их жестокость нередко порождается сентиментальностью, а переход от приторной чувствительности к агрессивности почти незаметен:
Большой красный джин разломал сосуд с Соломоновою печатью, освободился и стоял за городом, смеясь беззвучно, но противно. Дыхание его было гарью лесного пожара. Но он сентиментально кривлялся: рвал белые лепестки с гигантских маргариток и хрипло шептал голосом, волнующим кровь юных: любить – не любить – изрубить – повесить (1: 181).
Ложная чувствительность в сочетании с похотью и ханжеством плюс насилие под маской патриотизма служат благодатной почвой для «деятельности» людей плоти: изнасилований, убийств, поджогов.