Упраздненный театр. Стихотворения

Письмецо в конверте погоди – не рви…

Не везет мне в смерти,

повезет в любви.

Ваше благородие госпожа чужбина,

жарко обнимала ты, да мало любила.

В шелковые сети постой – не лови…

Не везет мне в смерти,

повезет в любви.

Ваше благородие госпожа удача,

для кого ты добрая, а кому иначе.

Девять граммов в сердце постой – не зови…

Не везет мне в смерти,

повезет в любви.

Ваше благородие госпожа победа,

значит, моя песенка до конца не спета!

Перестаньте, черти, клясться на крови…

Не везет мне в смерти,

повезет в любви.

(Песня из к/ф «Белое солнце пустыни»)

Путешествие по ночной Варшаве в дрожках

Варшава, я тебя люблю легко, печально и навеки.

Хоть в арсенале слов, наверно, слова есть тоньше и верней,

но та, что с левой стороны, святая мышца в человеке

как бьется, как она тоскует!.. И ничего не сделать с ней.

Трясутся дрожки. Ночь плывет. Отбушевал в Варшаве полдень.

Она пропитана любовью и муками обожжена,

как веточка в Лазенках та, которую я нынче поднял,

как Зигмунта поклон неловкий, как пани странная одна.

Забытый Богом и людьми, спит офицер в конфедератке.

Над ним шумят леса чужие, чужая плещется река.

Пройдут недолгие века – напишут школьники в тетрадке

про всё, что нам не позволяет писать дрожащая рука.

Невыносимо, как в раю, добро просеивать сквозь сито,

слова процеживать сквозь зубы, сквозь недоверие – любовь…

Фортуну верткую свою воспитываю жить открыто,

надежду – не терять надежды, доверие – проснуться вновь.

Извозчик, зажигай фонарь на старомодных крыльях дрожек.

Неправда, будто бы он прожит, наш главный полдень на земле!

Варшава, мальчики твои прически модные ерошат,

но тянется одна сплошная раздумья складка на челе.

Трясутся дрожки. Ночь плывет. Я еду Краковским Предместьем.

Я захожу во мрак кавярни, где пани странная поет,

где мак червонный вновь цветет уже иной любви предвестьем…

Я еду Краковским Предместьем.

Трясутся дрожки.

Ночь плывет.

* * *

Я вас обманывать не буду.

Мне вас обманывать нельзя:

обман и так лежит повсюду,

мы по нему идем, скользя.

Давно погашены улыбки,

вокруг болотная вода,

и в том – ни тайны, ни ошибки,

а просто горе да беда.

Когда-то в молодые годы,

когда всё было невдомек,

какой-то призрачной свободы

достался мне шальной глоток.

Единственный. И без обмана

средь прочих ненадежных снов,

как сладкий яд, как с неба манна,

как дар судьбы без лишних слов.

Не в строгих правилах природы

ошибку повторять свою,

поэтому глоток свободы

я долго и счастливо пью.

* * *

Немоты нахлебавшись без меры,

с городскою отравой в крови,

опасаюсь фанатиков веры

и надежды, и поздней любви.

Как блистательны их карнавалы —

каждый крик, каждый взгляд, каждый жест.

Но зато как горьки и усталы

окончания пышных торжеств!

Я надеялся выйти на волю.

Как мы верили сказкам, скажи?

Но мою злополучную долю

утопили во зле и во лжи.

От тоски никуда не укрыться,

от природы ее грозовой.

Между мною и небом – граница.

На границе стоит часовой.

Речитатив

Владлену Ермакову

Тот самый двор, где я сажал березы,

был создан по законам вечной прозы

и образцом дворов арбатских слыл;

там, правда, не выращивались розы,

да и Гомер туда не заходил…

Зато поэт Глазков напротив жил.

Друг друга мы не знали совершенно,

но, познавая белый свет блаженно,

попеременно – снег, дожди и сушь,

разгулы будней, и подъездов глушь,

и мостовых дыханье, неизменно

мы ощущали близость наших душ.

Ильинку с Божедомкою, конечно,

не в наших нравах предавать поспешно,

и Усачевку, и Охотный ряд…

Мы с ними слиты чисто и безгрешно,

как с нашим детством – сорок лет подряд;

мы с детства их пророки… Но Арбат!

Минувшее тревожно забывая,

на долголетье втайне уповая,

всё медленней живем, всё тяжелей…

Но песня тридцать первого трамвая

с последней остановкой у Филей

звучит в ушах, от нас не отставая.

И если вам, читатель торопливый,

он не знаком, тот гордый, сиротливый,

извилистый, короткий коридор

от ресторана «Праги» до Смоляги

и рай, замаскированный под двор,

где все равны: и дети и бродяги,

спешите же… Всё остальное – вздор.

Старый флейтист

Идут дожди, и лето тает,

как будто не было его.

В пустом саду флейтист играет,

а больше нету никого.

Он одинок, как ветка в поле,

косым омытая дождем.

Давно ли, долго ли, легко ли —

никто не спросит ни о чем.

Ах, флейтист, флейтист в старом пиджаке,

с флейтою послушною в руке,

вот уж день прошел, так и жизнь пройдет,

словно лист осенний опадет.

Всё ниже, глуше свод небесный,

звук флейты слышится едва.

«Прости-прощай» – мотив той песни,

«Я всё прощу» – ее слова.

Знать, надо вымокнуть до нитки,

знать, надо горюшка хлебнуть,

чтоб к заколоченной калитке

с надеждой руки протянуть.

Ах, флейтист, флейтист в старом пиджаке,

с флейтою послушною в руке,

вот уж год прошел, так и век пройдет,

словно лист осенний опадет.

Старинная студенческая песня

Ф. Светову

Поднявший меч на наш союз

достоин будет худшей кары,

и я за жизнь его тогда

не дам и ломаной гитары.

Как вожделенно жаждет век

нащупать брешь у нас в цепочке…

Возьмемся за руки, друзья,

чтоб не пропасть поодиночке.

Среди совсем чужих пиров

и слишком ненадежных истин,

не дожидаясь похвалы,