«Упрямец» и другие рассказы

Я ответил добродушной, вполне благовоспитанной улыбкой, но это еще больше взбесило шакала:

— Тебе го-говорят или нет? Сними шапку!

— Шапку я, милейший, привык снимать, только когда сам сочту нужным, — примирительно и спокойно говорю я шакалу.

— Что-о? З-здесь официальное, присутственное м… м… место!

— Не официальное, а нейтральное, — улыбаюсь я. — Разве вы не видите, что я стою на пороге?

Оборачиваюсь, чтобы поделиться с адвокатами своим недоумением, но те замерли, затаив дыхание, словно перед ними не какой-то жалкий шакал, а дикий рассвирепевший африканский лев. Ах, черт подери!

— Я на тебя акт составлю! Я н-научу тебя к-ка-ак в ш-шаике ходить!

— Ну что ж, это ты можешь! — медленно, но грозно надвигаюсь я на него. — Хоть два штрафа тебе уплачу, а шапку снимать не стану! С-слышишь?

— С-слышу! С-слышу! — поспешно отступил назад шакал и ринулся куда-то в канцелярии составлять акт.

— Бежим, брат, бежим! — схватил меня кум за руку и изо всех сил (а человек он крепкий) потащил вниз по лестнице.

— Да подожди! Не желаю я удирать от какого-то шакала! — вырывался я. — Черт с ним, уплачу штраф!

— Идем! Идем скорей! — не отпускает меня кум. — Ты же ничего не знаешь!

Нам удалось смешаться с затопившей коридоры толпой истцов и ответчиков; а выбравшись оттуда, мы укрылись в конторе кума, расположенной неподалеку.

Только там он перевел дух, вытер со лба пот, наклонился ко мне и, хотя в комнате никого, кроме нас, не было, зашептал:

— Послушай… Он ведь не только ш-шакал!.. Он же еще и п-патриот! Если только он догадался, кто ты и откуда, а главное, если он сообразил, что ты мне родня и приятель, — прощай моя адвокатская карьера! Он так начнет меня мытарить с назначением дел к слушанию и пересмотрами, что от меня все клиенты разбегутся. Видал, как все адвокаты уткнулись в свои бумаги? Чтобы судья, не приведи бог, не подумал, что этот деревенщина, не пожелавший снять шапку, пришел к кому-нибудь из них. Я и сейчас не уверен, что гроза пронеслась… Он еще может взять да арестовать тебя! Ведь это… Как ты его назвал? Шакал? Нет, это гиена! Ягуар! Разъяренная очковая змея. По его милости добрая половина наших адвокатов сослана в концентрационные лагери.

— Да скажи, наконец, кто он такой, этот господин?

— «Господин»?! Да воздаст за все господь бог этому господину! — И мой перепуганный кум воздел руки к грязному закопченному потолку конторы, хотя и не принадлежал к числу правоверных христиан. — Да это Гюлгелиев, наш околийский судья. Фашист! Зверь лютый! Скотина! В городе ходят упорные слухи, что он один из тех, кто отлично знает, где нашли смерть многие «без вести пропавшие» коммунисты.

…Как известно, так называемые демократические настроения обладают известной инерцией, то есть сохраняются в нашем сознании несколько дольше, нежели общественная обстановка, которая их породила.

В силу этого психологического атавизма в моей душе уцелели остатки демократических представлений, возникших еще в ту эпоху, когда гражданин мог требовать уважения к его личности и свободе. Я упустил из виду, что мы уже вступили в эру оголтелого гитлеризма, когда самый невежественный околийский судья может быть законодателем более непреклонным, чем Солон, более мстительным, чем древнегреческие эринии, сами приводившие в исполнение свои приговоры.

Со все возрастающим беспокойством прослушал я несколько глав из истории этого верноподданного шакала околийского масштаба и, осознав атавизм своих демократических настроений, поспешил убраться в село, чтобы избежать новой случайной встречи на городских улицах с этим ярым врагом деревенских головных уборов.

Родился этот верноподданный шакал где-то в македонских лесах. Голод привел его в Софию. Законы правды и лжи он в теории воспринял на лекциях университетских профессоров, а способы практического их применения перенял у зловещих македонских головорезов. Благодаря такой подготовке он с легкостью завоевал скрипучий трон околийской Фемиды.

Природа отпустила господину судье столько сил, что ему недостаточно было судебных заседаний, дабы всего себя, без остатка, отдать служению царю и отечеству.

Кроме того, будучи поклонником германской высшей расы, он считал свой народ невообразимо диким и высшим своим долгом положил приобщить его к культуре.

Первым шагом на пути к поставленной цели было: отучить крестьян ходить по коридорам суда в шапках.

По утрам он усаживался на свой судейский трон; как ни в чем не бывало открывал судебное заседание, чтоб адвокаты и подсудимые думали: ну, пронесло, мол, на этот раз; и вдруг, в самый разгар свидетельских показаний, срывался со своего места и отправлялся рыскать по коридорам.

В притихший вал долетали его вопли:

— Сними шапку! Ту-тут тебе не огород… Попугало эт-такое! Что уставился, как ист-тукан! Пропащий н-народ. Я вас научу! Акт!.. Штраф!.. Пошел во-вон! Арестую!

А затем возвращался в зал — бледный, разъяренный, наводя страх и ужас на очередного подсудимого.