«Упрямец» и другие рассказы

Первый раз в жизни отец Марко искренне воззвал к богу о помощи, осенил себя размашистым крестом от плеча к плечу и тут же почувствовал в душе своей ниспосланное богом смирение.

А вместе со смирением он ощутил и голод.

Встал поп, разорвал на мелкие клочья недописанное заявление, сунул обрывки в глубокий карман подрясника и открыл дверь в спальню.

— Попадиюшка ты моя… — умильно улыбнулся он. — Эх, попадиюшка… Нарвала бы немного лучку, перекусили бы, проголодался я что-то…

Растревоженная супруга так трясла и колотила одеяла и подушки, что пух разлетался по всей комнате.

Попадьиха уже совсем было решила, что по крайней мере три дня она с попом словом не перекинется, — ведь какое приданое она ему принесла! Тридцать декаров земли, не считая виноградника, не считая одеял, не считая одежды, не считая спальни, не считая денег!.. Но когда сообразила, чего хочет поп, опешила от удивления.

— Да в своем ли ты уме, благочинный! Это сегодня-то луком пробавляться?

— Поедим что бог даст! — наставительно пробормотал поп, уклоняясь от прямого ответа. — Так уж получилось… Эти пакостники ни одного ягненка в церковь не принесли…

— Да как же это?.. Цыгане нынче и те…

— Знаю, знаю! — И поповские глаза снова сверкнули.

Попадьиха поспешила из комнаты. Нарвала в огороде луку, почистила его, вымыла под краном — даже не заметила, что со всех сторон заглядывают любопытные соседи, которым не терпится узнать, какой же все-таки обед готовит попу попадьиха.

Подсел отец Марко к кухонному столу, отломил кусок от зачерствевшего ломтя хлеба, посолил его, разжевал как следует, но, как попробовал проглотить, чуть не подавился, — отвыкло поповское горло от черствого хлебушка.

В то же самое время за столами вранячан разливалось веселье. Только умолкал один, другие тут же вставляли новые подробности праздничных поповских злоключений.

— А вы знаете, что дед Петко, пономарь-то, больше всех пострадал? Не протянуть долго бедняге!

— Ох, не говори!

— Право слово!.. Как вошел старина в церкву, да как увидел поп, что идет он без барашка на противне, — так стеганул его кадилом, что старик еле живой до дому добрел. «Садись-ка, отец, поедим», — зовут его сыны, а он молчит, сопит и только крестится.

— Ну и ну!..

— Здорово он его!..

— Бросьте вы о старике вашем судачить! С попом-то, с попом поглядели бы, что было! Как глянула попадьи-ха на его пустую торбу — подскочила к нему с луком надерганным и давай нахлестывать — хлесть с одной стороны, хлесть с другой, хлесть, хлесть, — покамест весь лук в его бороду не всадила! Придут не нынче-завтра братушки, посмотрят на попа и диву дадутся: «Поп-то черный, а борода зеленая!»

— Ха-ха-ха!.. Чего доброго, в музей такого отправят!

— Хо-хо-хо!.. Хи-хи-хи!..

Потешались вранячане и над тем, как они попика своего перехитрили, веселились и просто так — от радости, что братушки все ближе и ближе подходят…

1944

Перевод Б. Диденко.

ШАКАЛ

Посвящается Петко Лалову

1

Городок наш принадлежит к числу тех разбросанных по Дунайской равнине поселков, которые поспешили скинуть сельское свое обличье, не успев еще обзавестись городским платьем.

Жители по-прежнему ложатся и встают с петухами, а в так называемом городском саду безраздельно хозяйничают поросята.

По вечерам на крыши домов вместе с сумерками опускается облако — иногда это белые клубы пыли, вздымаемые стадами коров и овечьими отарами, иногда — терпкий синеватый дым, разносящий ароматы соломы и навоза, которыми топят печи. Чаще всего дым и пыль смешиваются, и тогда стелющееся над крышами облако держится особенно долго.

Нельзя сказать, чтобы в городке вовсе не было электричества, но дает его мельничное динамо, так что свет то горит, то нет — в зависимости от уровня воды в нашей речушке, такой романтической под сенью ив.

Есть у нас в городке и земледельческий банк, и читальня, и полицейский участок, но наибольшей известностью среди городских учреждений пользуется околийский суд, куда сходятся по своим делам и тяжбам крестьяне и с придунайской равнины и с гор.

На днях я зашел в контору к своему куму — адвокату, но соседский сапожник сказал мне, что тот отправился в суд и что искать его надо там.

Вступил я в храм околийской Фемиды, отыскал адвокатскую комнату и осторожно заглянул в нее, дабы не помешать адвокатуре в ее проникновенном изучении неисповедимых путей правды и лжи. Не выпуская дверной ручки, я просунул голову в щель, чтобы подать куму знак, но моя деликатность оказалась излишней, так как в тот же миг святую тишину храма нарушил какой-то человекоподобный лай:

— Г-где на-находишься! С-сними ша-шапку! Кто кричал, кому?

Я обернулся, и тут же с удивлением понял, что крик относится именно ко мне.

Какой-то застегнутый на все пуговицы человек с лицом фанатика вперил свои желтые шакальи глазки в мою шапку. Губы у него дрожали — ужас, обуявший его, был так беспределен, словно он увидел не самую обыкновенную добруджанскую баранью папаху, а двухтонную бомбу, летящую с самолета прямо ему в голову.