«Упрямец» и другие рассказы

Была у нас в селе одна гадина — капитан, сын мельника. До самого Девятого сентября носила его земля! Приказал он натаскать с соседних дворов соломы и обложить со всех сторон избу свинопаса. А обоих ребятишек — и паренька и девчушку — запереть в доме.

— Ну, скажешь теперь?

— Да ведь я уж сказала…

Капитан сам поднес к соломе зажженную спичку — других охотников не нашлось. Язычки пламени принялись лизать солому, запертые в доме дети стали задыхаться от дыма.

— Говори! — вновь приступил к Доне этот зверюга. — Говори, не то живьем их сожжем! Да и тебя в огонь бросим!

Молчит Дона.

Только губу закусила, да так, что на изодранную в клочья рубаху брызнула кровь…

Зарыдали бабы, закричали мужики и толпой налетели на капитана.

— Не дело это, господин офицер! Избу жги, а детей выпусти! Отпусти неповинных детишек!

Не выдержали и солдаты. Не спросясь своего зверя начальника, раскидали штыками солому, высадили уже тлевшую дверь и вынесли из огня полузадохшихся детей. И только когда поднесли к ней спасенных ребятишек, силы оставили Дону, и она рухнула на землю, как порубленная березка…

…Как видишь, в долгу я у Доны, в неоплатном долгу. А в народе говорят: «Долг платежом красен».

И вот в один прекрасный день предъявила мне Дона вексель…

В 1946 году, когда взялись мы за организацию сельскохозяйственных кооперативов, пришла она ко мне — даже в городе меня разыскала. Я занимал тогда один ответственный пост.

— Петко, — говорит, — решили вы всю, какая есть у кого земля, в одно собрать.

— Верно, Дона. На добровольных началах, конечно. Но дело это стоящее, на пользу людям.

— Может, и на пользу, — согласилась она. — Но коли добровольно, меня в это дело не впутывайте. Хочу я, чтоб сквитался ты со мной за старую услугу. Прикажи, чтоб не записывали меня в кооператив. Знал бы ты, Петко, — тут она заплакала, — как нам эти семнадцать декаров[23] достались! С голоду пухли! С голоду! — Она колотила себя кулаками по иссохшей груди. — У родных детей кусок изо рта вынимала. А отец их? Работал, как лошадь, в дождь, в холод голый, босый ходил!..

Синие губы ее дрожали. Тряслись сутулые плечи. Платок сполз с головы, открыв поседевшие волосы и все ее изборожденное морщинами, изможденное лицо.

— Не отнимайте у меня землю, Петко! Не отнимайте!

Представляешь себе мое положение?

Дона пришла просить, чтобы мы не брали ее с собой в социализм. Но ее ли оставлять за бортом — беднячку, труженицу, настоящую народную героиню, не пожалевшую перед лицом палачей не только собственной жизни, но и жизни своих детей?!

Где найти слова, чтоб объяснить ей, раскрыть глаза? Все, что можно выразить словами, и я и другие агитаторы самым подробным образом разъясняли народу и на собраниях и в личных беседах.

Подошел я к ней, взял за руку — такая же изуродованная, как моя, да к тому же шершавая, потрескавшаяся, как древесная кора.

— Посмотри на меня, Дона!

Подняла она глаза, заглянул я в них — и вздрогнул, потрясенный: в самой глубине их лежал столетиями копившийся, впитавшийся в плоть и кровь страх перед жизнью, боязнь голода, неверие в людей, в добро; все темное, неизбывное горе народное было в этих глазах.

Прошло много времени, быть может минута, но я не в силах был отвести взгляда…

— Дона…

И вдруг сквозь этот мрак пробился какой-то живой огонек и вмиг осветил ее лицо.

— Что, Петко?

И показалось мне, что рядом со мною стоит не старушка Дона, а прежняя девушка с растерянно изумленными глазами.

— Поверь мне, Дона: Не бойся. Иди и подавай заявление. Отдай свою землю в кооператив. Это для твоего же добра. И тебе, и всему народу польза.

— Так ли, Петко?

— Верь мне, Дона. Даже не мне — крови верь, которая пролилась ради того, чтоб пришло это время. Жизни верь… Вспомни, как повесили на дереве у мельницы Стойчо, Димитра и того молоденького паренька, Ганчо его звали, единственного сына у матери! Да разве только их? Детишек своих в горящей избе помнишь?

— Помню, — едва слышно прошептали старушечьи губы.

И вновь ожило перед глазами прошлое со всем, что было в нем и хорошего и плохого, и захлестнуло нас обоих.

…Поверила мне тогда Дона. Ушла обнадеженная. Прямо с вокзала — в кооператив, и подала заявление. Себе оставила только небольшой участок в шесть декаров, а остальные одиннадцать сдала. И телегу сдала, и плуг — все как полагается.

Беда стряслась, когда приступили к обобществлению скота и переделу земли. Трудные то были дни, и я при малейшей возможности мчался в село.

Здесь-то и произошло, новое мое объяснение с Доной — на этот раз посреди площади, при всем честном народе.

Ей принадлежали шесть декаров того луга, где сейчас огороды ТКЗХ[24]. Плодородные, богатые влагой земли. Сберегла для себя Дона кусок этой благодатной земли как последнюю свою надежду. И вот — на тебе! — именно на эту ее надежду мы и занесли руку.

Было воскресенье. Казалось бы, пришла в село новая жизнь, праздник, музыка играет, а хороводят одни ребятишки да несколько наших — из числа самых неунывающих строителей нового мира.

Гляжу — бежит моя Дона по мосту, оглядывается по сторонам, кого-то высматривает.

— Петко! Ты здесь?

— Как видишь.