Урал грозный

Он встал на колени, взял ее руку, гладил ее и шептал бессвязные слова утешения и их общей радости. Он говорил о первых наших победах, о будущем страны. Может быть, он сообщал ненужное, но он хотел успокоить ее. Богдан знал одно — болезнь должна уступить, когда кругом будет хорошо, когда Валя почувствует, что выздоровление возвратит ее в мир прежний, что снова будет семья, дом.

— Мы увидим Алешу,— прошептала она благодарно.

— Увидим, увидим, родная моя...

— Спасибо... теперь мне будет легче. Только хотелось бы, чтобы их отогнали от Москвы... от Москвы...

— Отгоним, Валюнька.

— Иди, дорогой.

— Ты устала?

— Да. Спасибо, что пришел... Кланяйся всем: Рамодану, Шевкоплясу, Лобу, Ивану Михайловичу и... Белану.

Она закрыла глаза, и он увидел ее посиневшие веки.

— Открой глаза,— настойчиво попросил он.

Валя открыла глаза и улыбнулась.

— Я было испугался.— Он провел ладонью по своим глазам.— Теперь ничего...

— Передай привет Виктории,— Валя слабо пошевелила бледной кистью руки,— пора...

Он поднялся, приложился губами к ней и вышел, осторожно наступая на носки. В коридоре его встретил профессор, завел к себе в кабинет.

— Я слежу за вашей женой и прошу вас дать мне возможность ее вылечить.

— Я ничего, товарищ профессор.

— Нет... нет... все же хозяином здесь я, а не вы, дорогой Богдан Петрович.

— Простите меня.

— Ах! Ну что с вами говорить,— профессор вскинул очки на лоб,— вот все такие мужья. Имеет — не ценит, а потеряет — плачет... Идите к себе. И не забивайте себе голову пустяками. Лучше давайте скорее свои машины — ведь мы с вами давно уговорились...

XXXIX

Шевкопляс вышел из барака, потер нос, щеки и поднял глаза к термометру, покрытому, как бородой, игольчатыми наростами снега.

— Сколько? Тридцать девять? Кабы с ветерком — сжег бы, проклятый морозище, так?

— Пожалуй, так,— согласился Лоб, поднимая меховой воротник,— в такую погодку армянского коньячку... Или подполковник Лоб ничего не понимает в настоящей жизни, бр-р-р...

— Пойдем, пойдем, подполковник коньячок,— пошутил Романченок, подхватывая Лоба под локоть.— Ну и толстый ты, чертило. Разнесло на казенных харчах.

— Толстый, толстый,— хрипел Лоб,— моя фигура скрыта под шкурами овцы, собаки и оленя. А вообще подполковник Лоб строен, как... Виктория.

— Насчет Виктории поосторожней,— сказал Романченок и почему-то смутился.

— Во время великих войн дамы всегда играли значительную роль в судьбе воинов, не так ли, полковник?

— Меня интересуют представители военной комиссии. В девять тридцать Романченок должен лететь, а они клюют зерно, так?

— Наверное, там уже всю машину обнюхали, облазали,— Романченок прибавил шагу.

Они шли к сборочному цеху, шутили, обгоняли друг друга на узкой тропке, протоптанной в глубоком снегу, толкались плечами, чтобы согреться, но думали об одном: о машине.

Дубенко сегодня, рано поутру перевернувшись на другой бок, открыл глаза и больше не мог заснуть, хотя отец еще храпел, а он поднимался на работу, обычно «когда еще черти не бились на кулачки»: Богдан тоже думал о первой машине.

Беспокоился о ней и Рамодан; он вообще бодрствовал всю ночь, ходил по цеху и подгонял сборку самолетов, которые потоком должны хлынуть вслед за «юбилейной машиной». А при выходе из цеха он столкнулся с Данилиным и Тургаевым. Те спорили о «хвосте». Данилину не нравилось качество древесины, и он, разбудив Тургаева, притащил его сюда.

В салон-вагоне поднялся Угрюмов, выпил стакан боржома и позвонил Кунгурцеву, попросив его к себе. Кунгурцев приехал через восемь минут — он ждал звонка Угрюмова. Этим двум людям тоже не спалось. И когда их «эмка» мчалась от станции вверх по улице, между сугробами снега, по направлению к заводу, Угрюмов сказал Кунгурцеву:

— Как школьники перед экзаменом. Что это, просто спортивный пыл или тревога за жизнь?

Кунгурцев поднял свои черные глаза.

— Очевидно, последнее. Шахтеры просили меня пустить первую машину над поселком и шахтами в стык двух смен. Как-никак тоже старались. Им будет приятно видеть машины, ради которых они здорово поработали.

Богдан находился на станции Капитальная в тайге, где он форсировал подготовку к постройке поселка белых коттеджей имени рабочего Хоменко. Он вышел из душной комнатки диспетчера и, посмотрев на небо с вкрапленными в него бледными звездами, пробормотал:

— На Украине, в Кременчуге, небо куда лучше... Увидим и Украину, и Кременчуг... вот только удалась бы она.

Она, машина, стояла, распластав упругие плоскости. За ночь из машины вымели стружки и сор, обычно остававшийся после монтажников. Бока ее и ребра крыльев матово светились — так блестят крылья сытого гуся после купанья. Но можно ли сравнить с птицей это могучее и грозное тело!

Люки и смотровые окна были раскрыты. Мастер и начальник цеха ревниво следили, чтобы приемщики не поцарапали свежую краску. Запах сиккатива и ацетона носился в воздухе. На линии ходил старичок в драповом пальто, с ведерком краски и трафаретом. «Райвоенком» прикалывал звезды следующим призывникам.