Уранотипия

Там, на том шаге, который он не мог угадать, его шею обвивали две руки, пахнущие медом.

Все дело в том, что лабиринт для Тесея был домом Минотавра, а Ариадна ждала его вовне. Для капитана Орлова подземный лабиринт Иерусалима был домом Ариадны, а минотавры, унылые в своей опасности, бродили вокруг. И на несколько часов о них можно было забыть.

 

А капитан Моруа все находился в своем уединении. Что ему были империи и чужие цари, что ему были богатства и звон сабель — одиночество сидело с ним за столом, и иногда оно превращалось в мальчика с оливковыми глазами.

Чтобы не смотреть на него, он думал о картографии. По мнению капитана Моруа, картография была самой главной наукой, ей служили геометрия и физика, потому что картография превращала мир в плоскость, уменьшала его и делала доступным. Он без всякого страха думал о русских. Это какой-нибудь лавочник в Париже или Риме возбуждается, увидев карту, на которой Россия нависает над Европой. Смени картографическую проекцию, и Россия будет маленькой, а если учесть, сколько ее территории покрыто льдом, сколько непроходимыми джунглями, которые московиты называют тайгой, то страна выйдет совсем не такой большой, как о ней думают.

Он видел старые карты России, составленные в прошлом.

Капитан Моруа был отчасти философом, и для него эти жухлые листы были свидетельствами о душе Запада больше, чем о жизни Востока. На них Волга считалась притоком Камы, а не наоборот. С Рифейских гор струилась влага, текущая на юг, а сами горы были расположены не вертикально в плоскости листа, а горизонтально. Впрочем, все равно Волга звалась Ра, Днепр был Борисфеном, а Дон — Танаисом. На картах было загадочное озеро Волок, из которого происходили упомянутые реки, но куда интереснее капитану казалась история с европейскими картами, где северные земли России были ясны, но чем дальше двигались путешественники на юг и восток, тем менее карты были подробны. С Архангельском торговали давно, на севере было много купцов и иностранцев, а вот дальше пробирались единицы, оттого пространство размывалось, наполнялось разными чудовищами, а то и псеглавцами. Это были карты переменного разрешения.

Так и все у русских: сперва что-то определенное, а потом — пустое пространство, на котором, чтобы украсить карту, человек рисует верблюда или юрту, все кажется фантастическим. И видно, как карта доносит на своего создателя: на севере он точно был и, возможно, что-то видел, а вот южный край изображен с чужих слов и с верой в то, что никто в ближайшем будущем этого не проверит.

А будущее, что падающий лист — кто его поймает. Кто умрет первым: сочинитель, путешественник, или все вовсе переменится так, что никто не упрекнет картографа в том, что он повернул реку не в том направлении. На старой карте Дженкинсона в углу сидел гордый и жестокий царь Иван Четвертый, а сам лист был больше населен фигурами, чем достоверными реками и озерами. На ней была могила Тамерлана, язычники, поклоняющиеся камням, и хлебопашцы. Мюнстер на полях своей карты сообщал, что столица русских названа по реке Москус, которая течет на юг и впадает в Оку близ города Колюмны, окружность Москвы составляет 14 миль, но все остальное пространство Московии покрыто лесами, и чтобы не рисовать лишних деревьев, изобразил шатры, моржа и тура. Людей изображать было скучно, ибо знали, что московиты могут выставить триста тысяч дворян и вдвое больше крестьян. Эти цифры были абстракцией, потому что и дворян, и крестьян перемешало Смутное время.

При этом русские всегда были скрытными, карты секретными, дороги непроходимыми, — а вместо них русские придумали направления. Старые чертежи земли, которые они делали сами, не учитывали кривизны поверхности и скорее были представлением, чем картой. Их буйный царь Петр наплодил геодезистов, которые создали Российский Атлас, изданный в 1745 году, уже после его смерти.

Капитан Моруа видел множество карт: работы Хенрика Ходиуса и Фридерика де Витта, амстердамское издание Питера Шенка. Перед его глазами прошли карты Иоганна Хомана, которому Якоб Брюс повелел изменить название с «Московское царство» на «Российская империя», и Анри Шентелена, карты Леонарда Эйлера и Николя Девиля. Девиль, впрочем, впал в немилость за излишнее любопытство. Разглядывал он и карты Бюшинга и Бакмейстера, но одно стало ему очевидным: русские по-прежнему жили на земле переменных границ, и картография их страны была не точнее картографии облаков, несущихся по небу.

Ничто не было определено у них, и ничто не было конечно. Отдельные области Империи меняли свое подчинение, большие — распадались, мелкие собирались вместе, и этот процесс напоминал брожение в колбе.