Урановый рудник

— Слышь, Лис, — сказал он лениво, как бы невзначай, от нечего делать. — А расскажи, как ты впервой-то помер?

Вообще-то, задавать воскресшим такие вопросы не полагалось. Тема была не то чтобы совсем уж запретная, но подобные разговоры в лагере не приветствовались, да и воскресшие, когда их все-таки об этом спрашивали, так или иначе уклонялись от прямого ответа — кто отмалчивался, кто отшучивался, кто просто огрызался, а кто и принимался плести явные небылицы. Поэтому правдивого ответа Шелест не ждал, да и вопрос свой он задал просто так, наудачу. Это была своеобразная разновидность шутки, вроде как спросить у бабы, с кем ей интереснее пойти в кусты — с Кончаром или с Хромым?

— Как помер-то? — переспросил Лис, зачем-то разглядывая на просвет грязную, насквозь пропотевшую портянку. — Да очень даже обыкновенно. Подняли нас ни свет ни заря, выгнали на линейку — всех как есть, даже дневальных в бараках не оставили. И из больнички всех вывели, и из карцера даже — ну, всех, до последнего человека…

— Погоди, — перебил его ошеломленный Шелест, уже начавший понимать, что Лис, похоже, рассказывает ему, как оно было на самом деле. — Кто вас выгнал-то?

— Кто надо, — огрызнулся Лис. — Были такие… выгоняльщики. Ты слушать будешь или нет?

— А то, — боясь спугнуть удачу, с преувеличенной почтительностью сказал Шелест. До сих пор никому из молодых не удавалось вызвать кого-нибудь из воскресших на такую откровенность.

— Ну, так и не суй свой пятак, куда не надо, — наставительно произнес Лис. — Кто да что…

— Прости, дяденька, — сказал Шелест. Дяденьками старших называли только сопливые пацаны да девчонки. «Дяденьку» Шелест давно перерос, а до солидного «братан», принятого в общении между равными, еще чуток не дотянулся. Однако в сложившейся неординарной ситуации он все-таки почел за лучшее подчеркнуть мнимое превосходство Лиса — попросту говоря, слегка прогнуться, чтобы задобрить неожиданно впавшего в разговорчивость покойника. — Это я так, сдуру брякнул. Говори, не то помру. Интересно — страсть!

Лис расстелил портянку на земле и вытянул перед собой босую ногу, с удовольствием шевеля пальцами в прохладной траве.

— Ну, чего говорить, — проворчал он. — Построили нас, значит… Холодина, снег, метель, темнотища, хоть глаз коли. Фонари, конечно, горят по всей зоне… Видал тарелки жестяные на столбах-то? Вот они и есть — фонари… Ну, и погнали нас, значит, прямиком в штольню. Собаки хрипят, с поводков рвутся, вертухаи с автоматами вдоль всей дороги торчат в натуре, как забор, — шаг влево, шаг вправо считается побегом, огонь без предупреждения и всякое такое… Видим мы, что дело наше — труба, что кончилась наша отсрочка, вот-вот приговор в исполнение приведут, а он у всех у нас одинаковый — высшая мера. Все видим, все понимаем, а сделать ни хрена нельзя — кто рыпнется, тому сразу пуля. А уж как прогнали нас без остановки мимо инструментального склада, где лопаты, тачки всякие лежали, тут уж все насквозь ясно стало: точно, кончать повели. Ну, не работать же — с голыми-то руками!

А тут еще пацаны наши, которые подрывниками работали, слушок по колонне пустили: дескать, вчера шурфы били и заряды закладывали, а взрывать не велено было. Так они, заряды эти, там и лежат, часа своего дожидаются. Ну, все, значит, ясно: канителиться не хотят, патроны, падлы, экономят, решили всех одним махом замочить.

Тут бы нам, конечно, всей кодлой на них ломануться, да куда там! Человек ведь так устроен, что, покуда ему дышать дают, все надеется, думает: может, в этот раз не меня, а соседа? Пускай сосед подыхает, лишь бы мне минутку лишнюю пожить! А там, глядишь, и вовсе пронесет, подфартит как-нибудь вывернуться. А вдруг все подохнут, а ты один уцелеешь? Оно, конечно, вряд ли; ну, а вдруг? Люди-то все русские — и мы, и вертухаи, и те, кто на заводе тротил варил. Мало ли, где какая промашка, где не доглядели или украли чего? Шнур там бикфордов потухнет или рванет слабее, чем они, твари, рассчитывают… Ну, словом, идем мы на верную погибель, и каждый себе втихомолку сказки нашептывает, думает, что он особенный, не такой, как все, и что вот именно ему, особенному, сегодня фарт будет, а все остальные пускай подыхают, туда им и дорога.

Так нас в самую штольню и загнали. Видал в горе, за пустым ангаром, дыру заваленную? Ну, рельсы еще в нее уходят, под завал прямо… Видал? Вот она самая и есть, штольня. Там, внутри, метрах в ста от входа, ворота были железные. Так вот нас туда прикладами забили и ворота за нами заперли. Темнотища, как у негра в ухе… Ты негра хоть раз видал? Ну да, откуда тебе, в лесу-то они не водятся. Негр, братишка, это вроде человека, только черный, падло, как сапог. Есть, которые вроде коричневатые, а попадаются такие — ну, сапог и сапог! Такие черные, что аж в синеву отливают…

— В натуре? — рискнул усомниться Шелест.

— Век воли не видать! Мне не веришь — у Кончара спроси, кто это такие негры и с чем их едят.

— Да ладно, верю, — солгал Шелест, чтобы не обижать рассказчика.