Урманы Нарыма. Роман в двух книгах

Знаток русского языка Даль толкует, что лицо человека представляет дары духовные и распределены они будто бы так: лоб — дар небесный, глаза — созерцанье, нос — постижение добра, а губы — хвала духовная. Как бы там ни было, но лицо Мержина действительно отражало суть его яркой натуры и впечатляющей внешности. Кто видел однажды Николая Филипповича, запоминал его на всю жизнь. А общение с ним оставляло след не только в памяти, но и в душе.

Будучи человеком до мозга костей деловым, имеющим прикосновение к истории сибирской нефти, а к Нефтеграду с его промыслами и полную причастность, Мержин не мыслил своего существования без музыки, театра, литературы, в которой умел отобрать интересное, истинно ценное. Изобразительное искусство он понимал не хуже иного аттестованного знатока-толкователя. И тем удивительнее, что заезжему известному скульптору он отказался позировать. А тот, познакомившись с Мержиным, понаблюдав за ним в деловой обстановке и непринужденной беседе за чашкой кофе, хотел высечь бюст из красного мрамора — именно этот материал, по мнению мастера, больше всего подходил к облику прославленного нефтяника.

Скульптор был седовласый, с приятным голосом и отточенными манерами. Доверие он внушал полное, и его порыв иначе как благородным нельзя было назвать. Он говорил:

— Да поймите, любезный Николай Филиппович, что сие для истории нужно!

— История потеряет не много без моего портрета, а точнее — не потеряет ничего, — уклонился Мержин от настойчивости ваятеля. — Не могу я часами сидеть истуканом, когда дела за ноги с кресла стаскивают. Миллионы тонн нефти из скважин выкачиваем, а каждая скважина — это как девушка: чтобы согласие было, ее надо обхаживать, гладить.

Скульптор смеялся и продолжал настаивать:

— Я бы после вам гипсовый слепок на память прислал…

— Конечно заманчиво, — лучился улыбкой Мержин. — Свой бюст я отправил бы к отцу с матерью на Кубань, посоветовал бы им прикрепить его к коньку крыши вместо резного петуха. — Задумался, чуть отвернувшись. — Вот тоже в родной дом заехать некогда, в письмах родители сетуют…

Так и не столковались они, скульптор и Мержин, в то время начальник нефтегазовых промыслов в Нефтеграде.

Гость уехал, но дело на этом не кончилось. Через месяц примерно Николай Филиппович получил распоряжение из области: выслать на имя скульптора две фотокарточки, в анфас и в профиль. Оказалось, что ваятель отступать не захотел, заключил договор с управлением культуры, взял под него солидный аванс и сказал, что скульптурный портрет нефтяника из Нарыма появится на академической выставке…

Фотографии Мержин выслал, бюст его из красного мрамора изваяли, выставили на обозрение публики и кто видел, тот сказывал, что получилось «и сходно, и здорово». Сам же Мержин себя в мраморе «не лицезрел» и слепка гипсового не получил, видать, скульптор обиделся на его несговорчивость. Переживаний на этот счет у Николая Филипповича не было, но шутка вырвалась:

— Не удалось мне собой петуха заменить на коньке родительского дома! Придется самому ехать.

И он в тот год выбрал время побывать на Кубани.

Мержин был с хутора, а находился хутор верстах в тридцати от большой станицы. Мать — колхозница, отец тоже, стало быть, и он колхозник, если смолоду приобщался к крестьянскому делу, днями пропадал у отца в кузне. По происхождению Николаю положено было всякое мужицкое ремесло знать и уметь. Ладно пахал и сеял, хлеб косил и траву, управлялся с конями, волами, ухаживал за фруктовым садом. И плотницкое ремесло ведал, и обувь тачать умел, хотя в мастера по сапожной части не вышел.

Хорошего видел мало, в раннем возрасте хватил голода, потом, едва начали сносно жить, война нагрянула, муки и смерть принесла. Целый год пришлось быть в оккупации. Неподалеку от хутора проходила та самая «голубая линия», где дрались наши с фашистами с мая по сентябрь сорок второго года: не хотели гитлеровцы открывать дорогу в Крым, да пришлось так драпать с «голубой линии», что и про Крым забыли.

Станицу и хутор брали румыны. Перед самым захватом отец Николая пошел в военкомат, но на врачебной комиссии его вновь признали негодным к строевой службе: сердце и легкие были надсажены в кузне, боль и одышка охватывали мужика. Отец переживал, что его не приняли даже в ополчение, но хутор свой не оставил.

Родитель имел привычку собирать в ящик всякие железяки. Захватчики делали обыск, добрались и до заветного сундучка кузнеца, нашли там среди разной дребедени патрон от маузера. Стали допытываться, где спрятано оружие, где находятся партизаны? Маузера у отца никогда не было, а где скрываются партизаны он тоже не знал. Фашисты поставили кузнеца спиной к стене хаты в большой комнате, били сапогами, прикладами. Лицо родителя было темно-серым от вьевшейся копоти, и руки такие же, огрубевшие от постоянной кузнечной работы. Скорее всего именно этот мужицкий вид и упрямство, с каким отец тихо, но твердо все отрицал, подействовали. Его оставили в живых…