Уроборос. Проклятие Поперечника

И втиснул, как только волхв сделал небольшую паузу, чтобы набрать побольше воздуха в грудь, на которую давила цепь с коловратом — он, явно, ещё не до конца высказал всё, что у него накипело, и, вероятно, хотел присовокупить к своей речи нецензурную лексику, чтобы сделать её сочнее и доходчивее, для чего и разогревался перед этим. Но Доримедонт не упустил своего шанса — загремел его глас, наполняя все уголки помещения резонирующим трепетом, так что даже если бы где-то здесь и лежала пыль, то она, наверняка, была бы поднята в воздух вибрацией материи, будоражимой звуковыми волнами. Это было похоже на работу насоса, постепенно нагнетающего давление внутри камеры, создаваемой голосом Доримедонта и смысловой нагрузкой, которую он выталкивал из себя — всё, до чего дотягивался глас патриарха, он помещал внутрь камеры, где нагнеталось огромное давление, способное обездвижить кого угодно. Любому живому существу, затронутому этим гласом для сохранения способности думать самостоятельно, оставалось одно: бежать как можно дальше от источника гласа, не позволяя камере, создаваемой им, приблизиться к себе. Но у находящихся в зале такой возможности не было, поэтому они в полной мере ощутили на себе патриаршее воздействие, которым он многие годы сковывал народ Тартарии.

В принципе, не было особой разницы, о чём именно говорит Доримедонт: с одинаковым успехом он мог рассуждать о теологических достоинствах христианства по сравнению с другими религиями, читать справочник по анатомии позвоночных животных, декламировать стихи собственного сочинения или вообще нести тарабарщину без всякого смысла — главное, чтобы не прерывалась речь и не затихал глас, потому что именно он завораживал слушателей и убеждал в правоте глашатая. Доримедонт, обнаружив однажды эту особенность своего голоса, научился ею пользоваться, отточил и довел до совершенства в процессе восхождения по иерархической лестнице православия, — конечно же, крайности, вроде тарабарщины, позволял себе лишь изредка для совсем уж безгласой и бездумной публики, в основном же старался насытить речь более или менее осмысленным содержанием, задача которого состояла в главном: убедить слушателей в том, что её обладатель всегда прав, благ, добр, искренен и бескорыстен — ну, и так далее.

Понимая, что в этом зале находятся далеко не представители его паствы, привыкшие не задумываться над смыслом его слов и всё, сказанное им, принимать за чистую монету, а люди с невероятно развитым критическим мышлением, достигшие на своих поприщах самых высоких позиций, он выкладывался по максимуму, чего давно не делал, пришпоривал застоявшихся коней своего разума, ворошил закрома памяти, раздувал угли в очаге веры. Всё, чему он когда-либо учился, что читал, о чём думал, что не раз помогало ему в спорах, беседах и проповедях, что безотказно работало, доказывая окружающим его правоту — церковная история, литургика, богословие, логика, фундаментальные постулаты христианства, догматические и нравственные, психология, социология, этика, философия. Он сыпал историческими датами, именами, событиями, для подкрепления своих слов приводил огромные цитаты из Библии и трудов великих мыслителей разных эпох.