Уроды

«Властелина колец» я не стал красть и тоже купил его на блошином рынке у насупившегося пиздюка и его матери, которые, как и многие, пытались хоть как-то заработать денег, продавая ненужное из дома.

– Сколько? – спросил я, кивая на потертые книги в кремовой обложке. Пиздюк открыл было рот, но мать его одернула и, прищурившись, посмотрела на меня.

– Пятьдесят за три, – я присвистнул и покачал головой.

– Дорого, новые дешевле стоят.

– За сколько возьмешь?

– За двадцатку, – я вытащил деньги, которые копил и протянул ей. Тетка чуть поколебалась, а её пиздюк пустил слезу.

– Двадцать пять, – буркнула она, забирая у меня деньги. Я вздохнул и, покопавшись в карманах, вытащил мятую «пятерку», которая тоже отправилась в руки продавца. – Посмотри, может еще чего найдешь. Вот еще книги, журналы…

– Не, спасибо, – помотал я головой и, взяв книги, подмигнул пиздюку, который еле сдерживал слезы. Уходя, я услышал, как его прорвало, и он истерично выговаривает что-то матери. На обратном пути, когда я снова проходил мимо, он жрал беляш с мясом и проводил меня равнодушным взглядом, забыв о книгах начисто.

Прямо с рынка я зашел к Алёнке. Она открыла мне дверь, мокрая от пота, в мамкином платье. На руках резиновые перчатки, рядом ведро с мыльной водой, воняющее хлоркой. Уборка поди в самом разгаре.

– Держи, – хмыкнул я, протягивая ей книги. Алёнка, сняв перчатки, осторожно взяла их в руки, и её глаза расширились от удивления.

– Тёмка, ты чего? – хрипло спросила она, жадно рассматривая обложку, на которой было написано «Властелин колец: Братство кольца».

– Да ханыга какой-то продавал на рынке. Я помню, ты мои до дыр уже зачитала, – отмахнулся я, ковыряя носком ветхий коврик у Алёнкиной двери. – Пусть у тебя свои будут.

– Тём, у меня нет…

– Иди в жопу, Огурцова. Он их за копейки продавал. Потом отдашь, – соврав, ругнулся я и, улыбнувшись, ехидно на неё посмотрел. – Можешь выкинуть, если так гордость душит.

– Иди ты, – чисто и искренне рассмеялась она, а потом, резко подавшись вперед, обняла меня. Я почувствовал её груди, маленькие и упругие. – Тём, я…

– Не за что. Читай на здоровье, – хмыкнул я и, развернувшись, помчался вниз по ступеням. Ночью мне приснилась Алёнка, а я стеснялся подойти и поцеловать её. Наверняка она догадывалась, что я ворую книги из библиотеки, но ничего мне не говорила. Может, оценила мои порывы, а может, понимала, что другими путями не получит этих книг. В любом случае, за одну Алёнкину улыбку и эти объятья я готов был повторить все вылазки снова.

Радостных моментов было мало, но они были. Пусть и небольшие, они порой освещали мою жизнь, принося в неё то тепло, в котором я нуждался. А я старался делиться этим теплом с Алёнкой, которой приходилось порой хуже, чем мне. И эти книги, как и бутерброды, пусть и были мелочью, но мелочью, которой я делился от всего сердца.

Глава одиннадцатая. Отстоять своё.

Каждый день моей жизни – это ебаная борьба. Она идет постоянно, заставляя истощаться нервные клетки и желание жить. Борьба идет по пути в школу, продолжается в школе и по пути домой. Даже дома и на улице приходится бороться. С уродами, с людьми, со своими комплексами и страхами. И в этой борьбе почти невозможно победить.

Издевательства над личными вещами в нашей школе начались в восьмом классе. Тогда одуревшие от безнаказанности Кот, Зяба и Глаза нихуя ничего не стеснялись. Они могли вывалить содержимое портфеля Шпилевского в унитаз и залить мочой учебники. Могли порезать портфель Алёнки лезвиями, а моим пакетом поиграть в футбол на перемене, измочалив его до состояния половой тряпки.

Мафон мог отжать у любого пиздюка на улице шапку, а с залетных снимали куртки и обувь. Одежда потом загонялась своим, или же мафоновские бляди стояли на Блохе и торговали отжатыми вещами, чтобы наскрести своему ебарю на бухло, траву и сигареты. Как-то раз двоих залетных, хуй знает что забывших в нашем парке, раздели догола, отпиздили, а шмотки сожгли при них в мусорке. Местные предпочитали не выебываться и носили что-нибудь неброское, такое, на что ни один взгляд не ляжет. Понятно, что старшаки, типа Толика-спортсмена, ходили в том, в чем хотели. Потому что знали, что на них никто не залупнется. А вот «малым», как они нас ласково иногда называли, везло меньше.