Из-за этой его привычки Цукерману дважды в день выдавали напиток, по виду и вкусу как вишневая газировка, — «болеутоляющий коктейль», как они его называли. Его приносила по расписанию — рано утром и под вечер — медсестра, шаг за шагом сопровождавшая зависимого пациента. Напиток, принимаемый в определенное время и не в ответ на боль, должен был помочь «переучиться» и по-новому отнестись к «проблеме».
— Напиток насущный даждь нам днесь, — приговаривала она, пока Цукерман послушно опустошал стакан. — Мы ведь ничего другого втихаря не принимаем, а, мистер Ц.?
Хотя первые несколько дней без таблеток и водки он пугался и дергался — а порой его так корежило, что он подумывал найти в больнице кого-нибудь, кто помог бы обойти правила, установленные Бобби, — он ответил, что нет.
— Мистер Ц. ничего не таит, — уверял он ее.
— Вот и умница! — И, по-больничному заговорщицки подмигнув, заканчивала эту игру в искушения.
В каких пропорциях происходила замена активного вещества на вишневый сироп, известно было только персоналу: коктейль был главным препаратом в разработанном Бобби плане, имевшем цель за полтора месяца свести дозу лекарства до нуля. Нужно было помочь Цукерману побороть физиологическую зависимость от болеутоляющих и «синдром болевого поведения».
Что касается исследования о том, как боль воздействует на поведение, его еще предстояло провести. Бобби не хотел, чтобы Цукерман, чье душевное состояние после полутора лет страданий требовало тактичного лечения, впал в состояние тревожной депрессии из-за того, что слишком много врачей будут тыкать в него пальцами и выяснять, что с ним не так. Энергию Цукермана пока что следовало направить на преодоление затяжной зависимости от лекарств и отнимавшей силы травмы лица, тем более что прикус пока что удалось исправить не полностью и еще предстояло вставить два передних зуба.
— Пока все терпимо, — отчитался Цукерман насчет своей зависимости.
— Что ж, — сказал Уолш, — посмотрим, что будет, когда вас перестанут наблюдать. Вооруженный бандит не грабит банки, пока сидит в исправительном заведении. Это случается, когда его выпускают на свободу.
На первом этаже они вышли из лифта и направились в приемное отделение.
— К нам только что поступила женщина восьмидесяти восьми лет. Скорая приехала к ее брату, ему восемьдесят один — у него инсульт. Принюхались — и прихватили с собой ее.
— А чем пахло?
— Увидите.
У женщины была только половина лица. Одна щека, до глазницы, и половина челюсти были съедены раком. Началось это четыре года назад с волдыря — она лечила его самостоятельно: мерку-рохромом, накладывала повязку и меняла ее раз в неделю. Они с братом жили в одной комнате, она готовила еду и убирала, и ни соседи, ни продавцы в магазинах, никто, видевший это, не заглянул под повязку и не вызвал врача. Это была худенькая, скромная, сдержанная старушка, вежливая, бедная, но с хорошими манерами, и когда Цукерман вошел в палату вместе с Уолшем, она подтянула больничную ночную рубашку — закрыла горло. И опустила глаза.
— Здравствуйте, сэр.
Уолш представил своего спутника:
— Это доктор Цукерман, стажер-гуманитарий. Миссис Брентфорд, позвольте ему взглянуть.
Цукерман был в больничном халате и шлепанцах, а борода его пока что не оформилась окончательно. У него не хватало двух передних зубов, и во рту было полно металла. Однако женщина ответил: — Да, конечно. Благодарю вас.
Уолш объяснил Цукерману, что происходит:
— Мы удалили струпья и час откачивали гной — все вычищено для вас, док.
Он подвел стажера-гуманитария к дальнему концу кровати и направил на рану карманный фонарик.
В щеке у нее была дыра размером с четвертак. Сквозь нее Цукерман видел язык, судорожно метавшийся по рту. И сама челюсть частично была видна — сантиметра три белой сверкающей, как кафельная плитка, кости. Все остальное, до глазницы, было куском обнаженной плоти — как кусок мяса, брошенный мясником на пол, для кошки. Он старался не принюхиваться.
В коридоре Уолша скрутил кашель, начавшийся от смеха.
— Что-то вы позеленели, доктор, — наконец выговорил он. — Может, вам лучше остаться при книжках?