Урок кириллицы

— Ну ещё бы! — вздохнув, отозвался критик. — Ведь в книгах, написанных по законам соцреализма, герои, проходя через уготованные им по сюжету испытания, обязательно становились хотя бы на один вершок духовно и нравственно взрослее. А вот сегодняшние персонажи, сколько бы соблазненных баб или трупов за их спиной ни валялось, взрослеют только физиологически, не дорастая в духовно-нравственном смысле ни до мужчины, ни до гражданина. Так что прав был Николай Гаврилович Чернышевский, написавший в свое время, что «без приобретения чувства гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола сначала средних, а потом и пожилых лет, но мужчиною он так и не становится…» А именно этим сегодня грешат почти все современные романы, и особенно, — кивнул он в сторону Анаврина, — твои.

— Какие именно?

— Да практически все. «Желтая струна», «Жизнь Насти Комовой», «Гений рации-П». Ни в одном из них нет такого фактора как единство исторической судьбы, ни один не изображает народную жизнь изнутри, все они напоминают собой только компьютерные игры, и не более того.

— А разве не такова наша настоящая реальность? — нехотя разжал губы для ответа Анаврин. — Разве Бог не коротает Свою Вечность перед компьютером, развлекая Себя тем, что возводит на нашем пути всё новые и новые уровни испытаний — ну там всякие революции, войны, коллективизации, репрессии, эпидемии, перестройки, инфляции, взрывы домов, аварии — и смотрит, как мы всю эту муть преодолеваем? Или — если брать в личном плане — то болезни, измены, интриги и тому подобное?..

— Так, значит, мы все-таки существуем, раз Бог наблюдает за нашими судьбами?

— Существуем. Но не более, как один из уголков Его сознания. Или, как я только что сказал — картинка на экране Его компьютера.

— А Он? Он-то хоть Сам — существует?

— Ну, а как же. Он ведь и нас там — в Своем представлении о нас — тоже как бы наделил каждого индивидуальным компьютером, вот отражаемая на их экранчиках сумма наших представлений о Нем как раз и дает то коллективное представление, которое мы называем Богом.

— Ну, а… — Перехватов изготовился задать какой-то свой очередной и, похоже, самый заковыристый вопрос, но произнести его вслух не успел. В дверь длинно и требовательно позвонили, и Борька встал из-за стола и пошел в переднюю.

Глава Г (3)

— …ГЛАГОЛЬные рифмы — это именно та фигня, которая переводит высокую поэзию в разряд стихотворного лубка! — продолжая начатый, видимо, ещё по дороге спор, ввалилась в квартиру толпа Борькиных сокурсников по Литинституту. — «Дело поэзии, — громко, почти крича, говорил высокий длинноволосый парень в джинсовой куртке, — связывать или, по крайней мере, сближать дух и форму», — вот что написал в своей книге «Самосев» Филипп Жакоте, дав нам тем самым, сам того, может быть, не подозревая, ключ к ответу на вопрос, что такое верлибр. Ведь поэтическая форма, как нас учат в институте — это особая организация художественной речи, которая характеризуется такими показателями как рифма, ритм, причем, как правило (и это, прошу иметь в виду — мое собственное уточнение), повторяющийся с определенной закономерностью, а также определенная система слогов и ударений в строке, ну и так далее. Самая строгая форма поэзии — венок сонетов, самая вольная — белые стихи… Что же касается верлибра, то сближение духа и формы в нём представляется почти неосуществимым, так как форма его похожа на разломанные прутья клетки, а ежели прутья расшатаны, то и дух сквозь них вылетает практически беспрепятственно, не задерживаясь, присутствуя в стихотворении не долее, чем в момент его сотворения. Такой же непрочной конструкцией представляется мне и поэзия, опирающаяся на использование исключительно глагольных рифм… Привет, мужики! — поздоровался он от имени всей компании и, сняв с плеча сумку, выставил на стол с десяток пивных бутылок. — Не помешаем?

— Привет, Витюша, не помешаешь, — отозвался, узнав гостя, Перехватов и представил его Анаврину: — Познакомься, это Викторион Берлинский. Есин говорит, что скоро он будет лучшим литературоведом России, но пока что он проявляет себя только как отъявленный спорщик.

— Не зря его зовут в институте «неистовый Викторион», — заметил кто-то.

— Мы, — повернулся опять к вошедшему Перехватов, — говорили здесь примерно о том же, о чем и вы, но только — под кофе.

— Ну? — с недоверием воскликнул патлатый. — И что же думает о путях развития современной поэзии «самый загадочный писатель своего поколения»?

— Ничего, — хмыкнул Анаврин, выпуская струю дыма. — Зачем я буду думать о том, для чего уже почти не осталось в мире места?

— То есть?