Урок кириллицы

«ЮСисапайл» («Северное сияние») — армейский ежемесячный журнал, выходивший в 1858–1864 годах в Москве. Выражал просветительские демократические идеи. Издавался С.И. Назаровым, — вполголоса прочитал я, открыв наугад в ожидании чая лежавший на краю стола толстенный энциклопедический словарь.

— Сволочь, — так же вполголоса отозвался Берлинский.

— Кто? — не понял я.

— Да этот твой, С.И. Назаров.

— Ты о нем что-то знаешь?

— Первый раз слышу. Но разве можно выражать демократические идеи в армии? В армии надо выполнять приказы, тогда она — сила, и её уважают.

Глава Ѯ (60)

— К СИле надо относиться с уважением, — рассудительно поддержал его Чохов. — Что армия, что милиция — это основа порядка. Ксиву тебе, конечно, выправить можно, — обернулся он ко мне. — Ну, скажем, оформить регистрацию у того же Панкратия Аристарховича, отксерить кучу копий, чтобы ходить везде, не боясь проверок. Но зачем тебе, прости за оксиморон, эта грустная радость — спать над начиненными гексогеном подвалами?

— У нас, кстати, несколько дней назад как раз нашли в соседнем доме такой склад. Среди десяти мешков с ксилитом оказалось три — с гексогеном.

— Да ладно вам, ребята, успокаивать. Вы думаете я буду из-за всего этого горевать да кукситься? Окститесь, я не раскисну. Поеду вон обратно к себе домой, к синей Волге да горам Жигулевским. Это ведь вам здесь, для всех этих модернистских шабашей, необходимы эстрады да микрофоны, а нам там, в наших Кундерах, нужны только песня да костер Стеньки Разина. Мы ведь и доныне скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикополова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит. А у вас тут — все в основном романцы да западники…

— Ну, скажем, не все еще, — возразил Берлинский. — Но, может, это даже и хорошо, что ты уезжаешь. И что вообще Россия — это не только наша пропахшая хот-догами Москва, но и твои Кундеры, которые пока ещё никто не успел выменять на ксероксную коробку с долларами. Пускай хотя бы там сохраняется живая жизнь, где слово «берёза» вызывает в памяти шелест белоствольной рощи, а не лысину Бориса Абрамовича.

— Главное, чтобы он не увез отсюда изломанную психику, — назидательно поднял вверх узловатый палец Пивогоров. — А то будет потом всю жизнь при слове «Москва» голову в плечи втягивать.

Глава Ѱ (700)

— ПСИхика — штука опасная, — согласился Чохов. — Вон — почитайте повести Павлина Облыжного про карагандинскую караульную роту. Похоже, что его когда-то «деды» в учебке «опустили», так он им этого до сих пор простить не может — только про дедовщину и пишет.

— Это тот, что год тому назад в «Новом мифе» роман напечатал? «Казненная пляска», кажется? — уточнил я.

— Да ну какой это роман? Такие вещи назывались во все времена грязный пасквиль. Нашим ребятам сегодня в Чечне боевики головы отрезают, в Косово в них албанцы из-за каждого угла стреляют, а он всё никак не может с армией счеты свести, все на ней свою обиду вымещает!

— Что ни говори, а в основе творчества художника должна лежать только любовь, — как бы подводя итоги, произнес Берлинский. — Месть, ненависть или злоба — это все равно что опухоль в голове, они зацикливают человека на его собственной боли и не дают видеть страдания других. Именно это главным образом и отличает творчество одного писателя от другого. Вот, скажем, сумел же Александр Снежнолицын в своих повестях «Матренин — вор» и «Один пень и ванна Денисовича» общее для всего нашего народа чувство выразить через судьбы частных персонажей! И это при том, что он и сам срок отсидел, и онкология у него была обнаружена… А вот упомянутый вами здоровый и свободный писатель Павлин Облыжный не смог пересилить свою частную обиду и нагружает теперь ею все свои писания, а через них и всех своих читателей. Мол, мне было херово, так пускай и вас потошнит…

Глава Ѳ (9)

— ФИ! ТА кие нынче мелкие писатели пошли? — разочарованно протянул Панкратий Аристархович. — Право же, зря только время на разговор потратили. Давайте-ка лучше выпьем по рюмочке да пойдем отдыхать.

Он принес бутылку «Столичной» и наполнил рюмки.

— Ну… С Богом…

И в эту минуту настойчиво затрезвонил телефон.

— Тебя, — подняв трубку, сказал Борис.

Звонил Горохов.

— Ну ты как там, жив?

— Да вроде.

— Был сегодня на площади?

— Был.

— Вот, сам теперь видел, каковы они, последние времена.

— Ну да.

— С работой ничего не получилось?

— Нет.

— И что ты решил?

— Поеду домой. Что мне тут ещё делать?

— Ну да, ну да, это точно… Без работы здесь делать нечего, это так. Если хочешь, приезжай завтра, попрощаемся. Земляки все-таки.

— Хорошо, я приеду.

Я положил трубку, а на следующее утро, заехав сначала в Центральные железнодорожные кассы и купив себе билет на завтрашний поезд, поехал на дачу к Горохову.

— Так значит, уезжаешь? — наваливая себе на тарелку здоровенный кусок кремового торта, уточнил писатель.

— Да, Василий Николаевич. Как это ни грустно, а приходится возвращаться домой. Ничего не поделаешь.