Урок ловиласки

Что же я делаю… Зачем?! Не набрался впечатлений и ощущений? Еще как набрался. Даже перебрал. Точнее, перебираю, как со сладким: до тошноты и изжоги, до отвращения при одном упоминании, и чтоб все слиплось. Наверное, так пьют и не могут остановиться алкоголики. Знают, что завтра будет плохо. Знают, что будет стыдно. Но не могут иначе. И я уже не мог иначе. А царевны с удовольствием шли на непоправимое, не дорожили своим девичеством, они «сбрасывали негатив на нечто постороннее».

Роскошное золото Александры скрывало грудь. Руки взметнулись, отбросив никчемную завесу за плечи. На меня уставились два молочных пакетика с красными крышечками, откуда желалось испить. Именно желалось, а не хотелось, и именно испить, а не попить — другие слова не передавали истинного ощущения.

Вздрагивали неровным пульсом прожилки на грациозной шее. Заиндевевший взор улетел куда-то мимо меня. Как сомнамбула царевна опустилась, остановившись на уровне касания. Поцеловавшись естествами, наши тела содрогнулись.

В меня снова вернулась жизнь. А в Александру она просто ворвалась. Словно железная труба вонзилась в картонную стенку — сминая ее, дырявя, разрывая в клочья. Насаживая, будто холодец на вилку, и сокрушая, точно детскую постройку из пластмассовых кубиков настоящим строительным ломом.

Прорвался вскрик боли-торжества. Прокушенные губы, до тех пор судорожно сжатые, воззвали в мольбе о помощи… или от странного непереносимого удовольствия. Застывшее тело не давало ответа. Оно выражало одновременно все — от боли до радости, от восторга до смерти.

При вскрике все вздрогнули. Варвара привстала, следя за выпавшей за край сознания ученицей — ученицей, за которую она, как самоназначенный преподаватель, несла ответственность. Что делать: срочно останавливать действо? Или…

Непонятно. Навалившееся напряжение не давало вздохнуть. Все следили за Александрой. За ее реакциями.

Она застыла, будто одеревенев: ни звука, ни взгляда, ни шевеления. Только взволнованная тишина в ушах. Или — или.

Но вот зажмурившиеся глаза приотворились. Обескровлено-бледная царевна повела взором в сторону обратившихся в соляные столбы соучениц. Из опутанной золотом груди медленно, словно нехотя, отправился на свободу протяжный выдох.

Варвара обмякла и свалилась на мои ноги, как не удержанный грузчиком мешок цемента. Кажется, миг назад она прокляла устроенное собой безобразие. Вместе с возвращением к жизни Александры, вновь ожила и преподавательница.

Александра больше не вскрикивала, не было ни стонов, ни других поползновений, которые можно истолковать как желание все бросить и сбежать. Она даже не кривилась. Значит…

Да, значит. Иначе того, что было дальше, просто не было бы. А оно было. Царевна начала извечные движения. Протяжно и чувственно. Выгибаясь, ускоряясь и вновь прокусывая губу. Опершись руками о мои ребра, Александра понеслась в рай ездоком русской тройки. По накалу страсти и необузданности ее набиравший скорость аллюр уже догонял недавний галоп Ефросиньи.

— Отлично, — раздалось ожидаемое «тпррру» преподавательницы. — Кто следующий?

В момент заминки попыталась встать Ярослава.

— Нет, — категорически загородила меня Антонина. — Сказали же: упражнение только для новичков.

— Но Софью пустили!

— У нее обстоятельства. А Клара вообще с самого начала ждет.

— Клара? — обратилась преподавательница и еще два десятка глаз на побуревшую от смущения девочку.

— Нет! — выпалила она.

Тело обратилось в кремень.

— Откладывать больше нельзя, — настаивала Варвара. — Мы переходим к следующему этапу.

— Я… не хочу. Я же говорила. Хочу, чтоб потом, с мужьями и только с ними, — учащенно посыпалось из царевны.

Красная, как флаг над Рейхстагом, она изо всех сил не смотрела в сторону моего лица и всего распростертого тела. Ефросинья презрительно скривилась.

А Варвара застопорилась. Внимательный взор пробежался по ученицам, словно пересчитывая.

— Амалия? — Преподавательница вспомнила про другую скромницу, упорно державшуюся в тени. — А ты?

О, как. Никто даже не заметил, что одна очередь пропущена.

Серьезное личико образовалось среди раздвинувшихся голов. Локоны темного каре загибались на пухлые щеки. Переплетенные под подбородком руки своим продолжением вниз прикрывали с ее точки зрения меня не касающееся.

Не касающееся?! И это после всего предыдущего?! Пронеслась череда картинок: до сих пор вспоминавшийся поцелуй в игре на сплачивание… любопытный нос в моем междуножье, постоянно скошенный туда взор и, главное, чуткие пальчики, когда исследовательский интерес пересилил стыдливость… и открывшиеся глазам и губам створки перламутровой раковины, наполнявшие уши хрустальным звоном, а душу — счастьем… и чувственное ерзанье в двухэтажном валетике, и — венец эмоций! — изучение нового предмета на вкус и объем! Я могу нарисовать глобус ее родинок!