Уроки танго

— С чего ты взяла, что я дурю ей голову? По-моему, как раз наоборот, я, как могу, избегаю ее. Что еще прикажешь делать? Начать заикаться и хромать на обе ноги? — усмехнулся Владик.

— Не нужно было за ней так откровенно ухаживать. Я тебя с самого начала предупреждала, — укоризненно сказала Мила.

— И в чем же заключаются мои ухаживания? В театр сводил? Цветы купил? Ты повторяешь Шурины слова… Тебе не кажется, что в Светиной жизни было не так много счастливых дней и навряд ли будет больше? Для нее и театр, и цветы — это из другой, недоступной для нее жизни. И сейчас, чтобы ты ни говорила, она счастлива, даже когда страдает.

— А вот это жестоко, — покачав головой, Мила укоризненно посмотрела на Владика.

— Только давай не будем о жестокости. Я ее здесь столько насмотрелся за эти два месяца. У вас простой человек, которого ты наблюдаешь в свое окно, — это абсолютно пустое место, нуль. Что может быть более жестоко?

— Ты смотришь на нас своими глазами, мы видим себя своими. И взгляды наши не совпадают. Но мы говорили о Свете. Она очень хороший человечек, и мне ее жалко.

— И мне ее жалко, — подтвердил Владик. — И, между прочим, и Шуру, и Костю, как бы я к ним ни относился… Но я пришел к тебе говорить не о них, а о нас с тобой. Но сначала я, пожалуй, схожу на кухню и сварю себе нормальный кофе. Только без обид.

— Владька, когда я на тебя обижалась? Это ты меня извини за растворимый. Иди вари.

На кухне, к счастью, никого не оказалось. Та к что можно было спокойно варить кофе, не занимаясь пустыми разговорами. Владик поставил на плиту кофейник, забрался на подоконник и стал думать о Миле. Он не мог себе представить, что у такой красивой и просто совершенной во всем женщины не было мужчины. Что она говорила правду, он нисколько не сомневался: она хронически не переносила ложь. Значит, или она действительно настолько выдыхается на работе и в поездках к отцу, что у нее просто не остается сил на личную жизнь; или в России мужики стали такими задолбленными, что вокруг себя ничего не замечают; или она по-прежнему не может забыть его, на что он очень надеялся, но в чем очень сомневался. Но в любом случае каждый из этих вариантов оставлял ему надежду. Кофе начал закипать, и Владик тут же выключил плиту.

Когда он вошел в комнату, Мила, прикрыв от наслаждения глаза, подносила ко рту вилку с тирамису. Перед ней стояла тарелка с уже наполовину съеденным пирожным.

— Извини, — сказала она с виноватой улыбкой. — Но, когда передо мной тирамису, я забываю обо всех правилах приличия.

— Я знаю. Поэтому второе тирамису тоже твое. А я буду довольствоваться эклерами.

— Спасибо. Так о чем ты хотел со мной поговорить? — спросила Мила.

— Я же сказал — о важном. Мне надо уже возвращаться в Принстон. Но Рыжков из кожи лезет и уговаривает меня вернуться и работать у него. Такая вот дилемма.

— И ты не знаешь, как тебе ее решить? С тобой, Владька, не соскучишься. Ты на прошлой неделе так убедительно уговаривал меня все бросить и уехать с тобой в Штаты. Ты мне и работу нашел, и учеников…

— Ну и что? Ничего не изменилось.

— Ты прав — ни-че-го, — категорично, по слогам произнесла Мила. — Ты до сих пор не можешь решить, что тебе делать и где тебе жить… Там — спокойно, красиво, благополучно, но не твое. Здесь — неразбериха, жестокость, полстраны в нищете, а тебя сюда тянет.

— Сюда меня тянет только потому, что здесь ты. Но, если ты согласишься уехать со мной, я с радостью вернусь в Принстон. Ну а если нет, тогда я могу принять предложение Рыжкова. В конце концов, я здесь родился и тридцать один год прожил… — сказал Влад и, помолчав, убедительно добавил: — И тебе здесь нормальную работу найдем — я Рыжкову условие поставлю.

— Нет уж, давай, пожалуйста, без жертв. Ты сначала реши, что ты сам хочешь. Сойди наконец со своего самолета, а уже потом предлагай, как мне дальше распоряжаться своей жизнью.

— А может, не ждать посадки и с парашютом прыгнуть?… Нет, наверняка не раскроется. Мне на роду написано.

— Типун тебе на язык, дуралей! — махнув головой, испуганно сказала Мила.

Они замолчали. Владик, подперев подбородок руками смотрел, как Мила медленно ест уже второе тирамису. Прежнее выражение блаженства на ее лице пропало, и на лбу появились ее обычные морщинки озабоченности и тревоги. Владика эти ее морщинки всегда умиляли.

И еще его умиляло ее отношение к своей внешности. Она почти не пользовалась косметикой, лишь слегка подкрашивала губы помадой, и то оправдывая это тем, что она женщина и поэтому вынуждена хоть что-то делать со своим лицом.

— Послушай, такой интимный вопрос. Хотя я тебя уже спрашивал… Но все равно… для уверенности, — Владик немного помолчал. — У тебя сейчас никого нет?

— Нет, никого. Можешь быть уверен.

— И у меня никого. Вот видишь, после всего мы с тобой по-прежнему одни. Я — среди чужих людей в Америке, ты — среди своих здесь. А время несется… Мы с тобой прожили вместе несколько отличных лет… Почему бы нам не попробовать еще раз? Неважно, где: там, здесь… Может быть, на этот раз у нас все будет по-другому?