Уроки танго

Слушая ее, Владик разглядывал большую фотографию, висевшую на стене, на которой, еще относительно стройная, во весь рот улыбающаяся своей наглой улыбкой Людка обнимала довольно старого, довольно толстого и очень растерянного мужчину с выпученными базедовыми глазами. Слушая Людку и глядя на фотографию, Владик вспомнил, как в новый год у Бориса, когда все уже крепко выпили, к нему подсел Алик, самый американизированный из всей компании, и совершенно неожиданно стал изливать душу. Алик работал режиссером-документалистом на «Ленфильме», и решение уехать в эмиграцию с женой и маленькой дочкой было для него совсем не простым. Когда Владик поинтересовался, а зачем он вообще на это пошел, имея интересную работу, которая в эмиграции ему явно не светила, получая по советским меркам приличную зарплату, расставаясь с родными, с друзьями? Это стоило всего? Алик налил им по рюмке, они выпили и, закурив сигарету, Алик спросил Владика: «А вы представляете, что такое быть евреем в Советском Союзе? Я не говорю о государственном антисемитизме. К нему мы тогда привыкли и хоть как-то приспособились. Для этого была нужна совсем малость: пытаться, пусть ненамного, но быть лучше, профессиональнее других. А вот с народным антисемитизмом это старание быть лучшим вызывало совсем противоположенный результат — еще большую зависть и сопутствующую ей ненависть. Вот скажите, Владик, что вы чувствовали, входя в обыкновенный трамвай? Абсолютно ничего, правда? А вот когда еврей входил в трамвай, особенно, если трамвай был переполнен, а еврей имел характерную внешность, то он всегда был настороже, всегда был готов услышать что-нибудь вроде того, что развелось ихнего брата, как собак нерезаных, и так житья нету, а тут еще они со своими носами… Ну, что-то в этом роде… Иначе говоря, живя в своей стране, живя ее культурой, еврей всегда чувствовал себя в ней изгоем, инородным телом, а если и не чувствовал постоянно, то уж точно ожидал, что ему об этом когда-нибудь да напомнят. Но самое интересное, приехав в Америку и забыв, что такое антисемитизм, мы, как бы ни старались ассимилироваться, полноценными американцами так и не стали, и никогда не станем. Мы вошли в американскую жизнь, в их культуру уже состоявшимися людьми со своим прошлым, со своей культурой, избавиться от которых и полностью переделать себя оказалось просто невозможно. Да мы и не хотим. И это еще учитывая, что Америка самая толерантная страна для эмигрантов. Вот так и получается, что куда бы мы ни поехали, ну за исключением, может быть, Израиля, хотя для них мы тоже не те евреи, мы оказались чужими в этом мире, что, согласитесь, довольно печально…»

— Ты не представляешь, как мне с этим жидярой тяжело приходится, — тем временем продолжала Людка. — А ты говоришь, пальто детям купить.

— Пальто я им сам куплю и по почте пришлю. А ты, я вижу, еще большой сукой стала.

— Та к что, денег на детей не дашь?

— Не дам. А пальто пришлю.

— Да пошел ты!.. — и Людка грязно ругнулась. «Как Димыч всего этого не замечал?», — с грустью подумал Владик.

— Пожалуй, ты права: засиделся я у тебя. Какой размер пальто покупать?

— Иди ты в жопу со своими пальто, помощник хренов! Давай-ка лучше вали, пока муж не пришел.

Впервые за все время пребывания в Питере Владька почувствовал, что его вывалили в грязи. «Больно я стал нежным. В Америке такое дерьмо, естественно, тоже есть. Просто мне пока еще не попадалось».

* * *

Когда Света узнала, что у Владика скоро будет жить какой-то американец, она сначала растерялась, а потом по-настоящему расстроилась. Это значило, что Владик из их квартиры уедет и, возможно, навсегда. Ни о чем другом она думать не могла и все вечера теперь проводила на кухне в ожидании Владика, чтобы хоть как-то узнать о его планах. Когда становилось уже совсем поздно, а Владик все не появлялся, Света, с грустным лицом и с еще большей грустью на сердце, уходила к себе. Утром, увидев на его столике вымытую чашку из-под кофе, она с облегчением улыбалась: значит, ночевал дома. Мимо Шуры это, конечно, не проходило, и каждый раз, увидев на кухне ожидающую Владика Свету, она гнала туда Коську.

Коська уже давно не пил и беспрекословно подчинялся бабушке. Сидя за кухонным столом напротив Светы, он молча наблюдал, как она чем-то занимается, а чаще всего делал ее зарисовки. Однажды Владик вернулся рано, и Света, увидев его входящим на кухню, сразу заулыбалась. Коська, заметив перемены на ее лице, обернулся и, посмотрев на Владика, наоборот, сразу же помрачнел.

— Ну что, молодежь, загрустили? На бирже дела плохи?

— Ага! — продолжая улыбаться, закивала головой Света. — Прямо ужас сплошной. Все миллионы мои тюкнулись. Правда, Костя?

— Кривда! А че ты сразу лыбиться стала?! Настроение похорошело?

— Оно у меня и было хорошее. Это у тебя… Да ладно… — махнула рукой Света и, повернувшись к Владику, стараясь не выдавать своего волнения, спросила:

— Владик, так вы что, теперь к нам совсем приходить не будете? А где жить будете, когда этот американец к вам переберется?