Уровень 2

– Крыши я люблю, – довольно хмыкнула Дана, – помню как-то забрались в МГУ на крышу общаги гэзэ… – но тут же запнулась. Вспоминать предыдущую жизнь было болезненно. Неведомая ностальгия сжала сердце, словно она простилась с Москвой навсегда. Мозг это еще не понимал и не принимал, а сердце уже чуяло все правильно.

Прямая улица, широким проспектом пересекающая петляющие закоулки города быстро вывела их к мосту.

Пройдя мимо входа в Лабрис, они обошли строение сбоку, и Снежана указала Дане на веревочную лестницу, ведущую на плато над лабиринтом.

Через несколько минут они обе уже стояли наверху.

– Ну и что ты хотела показать? – оглядываясь спросила Дана.

Снежана почему-то напряженно всматривалась в вытоптанную на краю траву.

– Посмотри на город, – отозвалась она, не отрывая взгляда от земли.

– Ну смотрю, и что? – раздраженно спросила Дана, взглянув на многочисленные крыши.

– Вообрази, что смотришь совсем сверху. Попытайся представить план города. Ничего не напоминает?

Дана посмотрела на ведущие по кругу переулки. Если бы не широкие центральные улицы, то путь из одного конца на другой постоянно петлял, то взад, то вперед…

И тут она вспомнила, где видела такой же странный узор. Присмотрелась еще раз. Все маленькие улицы начинались от моста, разбегаясь на четыре стороны и поворачивая то в одну, то в другую сторону, охватывали его сужающейся спиралью как руки. Или как она там сказала в подвале? Рисунок матки?

– Это же чертов лабиринт! – воскликнула она.

– Был бы, если бы не прорубленный уродливый проспект поперек, да мелкие искусственные проходы между улицами.

Теперь Дана тоже видела, что одна из столь удобных широких улиц, разбивающих городок на четыре сектора, смотрится инородно.

– То есть весь город – это большой Лабрис?

– Сейчас это уродливое отражение. Подозреваю, что так на каждом слое. Ханка сказала, что бывала на минус пятом у отца. Там юрты кочевников тоже возникают похожим узором, но только их тут же переставляют как удобнее. Тут каменные дома, их не сдвинешь, поэтому горожане просто ломают выросшие на центральном проходе здания. По мнению жителей это как прополка сорняков. Город всегда выращивает новый дом в другом месте. Вон, видишь, гора обломков на окраине? Монах как раз оттуда таскает куски для своего храма.

Справа у реки действительно было нечто напоминающее строительную свалку.

– Но кто это делает и зачем?

– Ну ты же Лабриса боишься. Ты не одинока. Кто-то не позволяет городу превратиться в лабиринт, еще кто-то повесил лестницу сюда, чтобы иметь возможность спуститься прямо в центр Лабриса, не проходя его.

Снежана сделала паузу.

– Мне вообще кажется, что следующий слой нарастает не тогда, когда меняется уклад цивилизации, как считал Алекс, а когда башня отчаивается построить лабиринт на этом уровне и решает начать все с начала на следующем.

Дана еще раз взглянула на город сверху:

– Такое ощущение как будто здесь играют две партии, – сказала она. – Одна на стороне твоего Лабриса, а вторая ему активно противостоит.

– В точку! – кивнула Снежана. – К сожалению, я понятия не имею кто стоит на другой стороне, но знаешь… мне бы очень не хотелось однажды увидеть там тебя.

– Я не вообще не люблю игры, в которых не знаю ни игроков, ни их цели, ни, тем более, чего я сама хочу и могу получить. Может хоть ты подскажешь: почему ты так топишь за Лабрис и чего добиваешься? Начистоту только.

Снежана опустила глаза, рассматривая носки своих кроссовок, словно пытаясь разглядеть в узоре шнурков что-то новое. Спустя некоторое время ответила:

– Ты знаешь… люди стали людьми не тогда, когда научились привязывать камень к палке и бить этим топором по головам, а когда стали сопереживать другому и ставить его интересы наравне со своими. Когда в них появилось то, что называется человечностью. Этим и занимается Лабрис: находит в тебе человека и заставляет сразиться с внутренним животным. В нас всех существуют сразу оба начала: человеческое и животное. Когда-то они мирно уживаются, когда-то сталкиваются. Вот считай, что Лабрис сначала отделяет одно от другого, а потом сводит на ринге человека против его же злости, эгоизма, страхов, инстинктов, что велят отнять, урвать, наслаждаться властью и так далее. Заставляет побороть все то, что осталось нам от обезьяны. Тот, кто прошел лабиринт, победил животного и выжил, превращается в настоящего человека. В его душе главной становится человечность.

– Не слишком ли же смело, по поводу настоящего человека. А остальные тогда кто – недолюди? Это же фашизм какой-то.