Уровни абсурда

Митька прекрасно помнил прежнего писаря и трезво представлял себе, чем грозит разлад с новоявленным. Поэтому он хорошо накормил Прохора и даже выставил на стол огромную глиняную бутыль. Увидев такую щедрость, митькина жена Груня сразу же подобрела к своему родному брату…

После женитьбы Митька построил избу за околицей (подальше от соседей, чтоб не бегали соль занимать, или еще чего-нибудь в этом роде), и стали они с Груней жить-поживать, да добро наживать. И было у них трое детей.

Старшую дочь Митька несколько лет назад выдал замуж, и теперь родня жениха плевалась в его сторону, так как обещанного за невестой приданого никто не увидел и, судя по всему, надежда на это должна была тихо умереть.

Средний сын после получения известия о том, что царь объявил вольную, посчитал, что вся земля российская теперь для любого крестьянина медом намазана и ушел в город становиться богачом.

Уже несколько месяцев от него не было ни слуху — ни духу, но родители не унывали, считая, что скоро он вернется на дорогой бричке и тогда помещику Двоепупову можно будет прямо в рожу кукиши крутить, а надобность перед ним ломать спину в поклонах отпадет сама собой.

Ну, а пока этого не случилось, младший сын, которому было всего четырнадцать лет, пас барское стадо на дальнем лугу, где и жил в шалаше. Митька же с Груней отрабатывали барщину, как и в дореформенное время.

Хозяйство у Митьки было крепким: конь, бычок, две коровы, четыре поросенка и три десятка куриц. Обнесенный высоким забором дом охранял пес по кличке Шарик. Правда, Прохору сразу же бросилась в глаза неестественная худоба собаки. Вслух по этому поводу он ничего не сказал, но подумал так: «Это не Шарик, а Шомпол какой-то. Интересно, чем он его кормит? Гвоздями, что ли?».

Зато изба у Митьки была хороша. Большая печь с трубой позволяла топить ее по-белому. Прохора поразил пол, покрытый стругаными досками. По сравнению с обычными деревенскими избами, имевшими земляные полы, митькин дом выглядел просто хоромами. К этому выводу Прохора привело еще и большое двустворчатое окно в горнице, сверкавшее хозяйственно вымытыми стеклами. Видимо, у жадности зятя существовали свои пределы и на место обитания эта черта его характера полностью не распространялась.

Груня улеглась спать, а мужики еще долго сидели за столом.

Прохор спросил:

— Слышь, Митька, а какая сейчас может быть барщина? Ведь царь-то народу волю дал!

— Во, что он народу дал, — показал шиш Митька. — Дома, в которых мы жили — стали нашими. И все! А есть-пить что? Земля-то барской осталась! Да и мы раньше были барскими. А сейчас знаешь кто? Погоди, дай выговорю — времен-но-о-бязан-ные, во! По царскому указу барин нарезал нам наделы. Мол, пользуйтесь, но не забудьте выкуп заплатить за землицу. А деньги где взять? Да еще какие! Нету денег? Тогда отрабатывайте за пользование. Сорок дней в году…

— Так сорок дней в год — совсем немного, — сказал Прохор. — Не то, что раньше.

— Ага, немного, — сокрушенно понурился Митька. — Вот только требуются эти дни барину во время посевной и уборки урожая. А если все горбатятся на барина, кто будет сеять и жать на своем наделе? Зимой это делать прикажешь? Опять же, пастбища и леса — барские. Раньше свою скотину пасли на его лугах — барин не гневался. Нужен лес для избы — Двоепупов даст. Ну, зимой на лесопилке несколько дней отработаешь за это. А что зимой делать? Как бы — отнюдь не трудно получалось. А сейчас он говорит: «Дак ты вольный? Плати за выпас! Плати за дрова!». Вот так и живем. Коль денег нет — отрабатывай. Сорока днями и не пахнет. Как порол за нерадивость, так и порет. А куда деваться? Эх, выплатить бы ему за надел сразу, вот бы жисть пошла!..

Спать улеглись заполночь. Прохору постелили на лавке и он, умиротворенно засыпая, слышал, как на печке Митька приставал к Груне, а та, отбиваясь, громко шептала:

— Уймись, кобель старый! Посторонний человек в доме!

— Какой же он посторонний, ежли он твой братец? — нетерпеливо отвечал Митька таким же преступным шепотом.

— И что с того, что братец? — не сдавалась Груня. — Можно теперь меня насильничать?

— Нужно! — подлым сдавленным голосом говорил Митька, возясь с портками.

Чем там у них закончилось дело Прохор не услышал, так как провалился в спокойный и ровный сон. И снилась ему маркитантка Фроська (не совсем еще старая, но ужасно тощая), которая одно время торговала в расположении полка пирожками. Она, прижимаясь к Прохору своим костлявым и дряблым телом, нежно шептала ему в ухо: «Скорее накорми меня гвоздями, милый, и насильничай — сколько хошь, только при этом про деньги в протезе не забывай»…

Глава вторая

Утром Груня ушла в поле, а Митька остался дома. На вопрос Прохора он ответил:

— А-а-а, гори оно все огнем! Вон, бутыль-то недопили.