Усадьба ожившего мрака

– Батя, ты не понимаешь, сколько там фрицев! Я иду с тобой! – Митяй тоже потянулся за курткой.

– Кто-нибудь объяснит мне, что происходит? – спросила Стелла.

– Влас Петрович объяснит, а мне пора! – Батя махнул им всем на прощание рукой и выскользнул за дверь.

Митяй выскользнул следом. Он уже не маленький мальчик, чтобы за него решали. И сил в нем уже предостаточно. Гораздо больше, чем было вчера. Вот сейчас догонит батю, и все ему объяснит. И про силы, и про… Соню.

Не пришлось никого догонять. Он еще привыкал к кромешной темноте подъезда, когда кто-то схватил его за плечи, прижал спиной к стене. В темноте блеснули два красных огонька, а потом послышался успокаивающий голос:

– Все в порядке, сынок. Это я. Давай-ка поговорим.

И глаза, и голос, и лицо были словно бы одновременно батины и не батины. Митяй замер, не в силах пошевелиться.

– Ты уж прости, что приходится вот так, сынок. Но нет у меня времени.

Батя улыбнулся. Митяй был почти уверен, что увидит упыриные клыки. Не увидел, но облегчение, которое он испытал, тут же потонуло в странном водовороте из слов.

– Значит, вот как мы с тобой поступим, сынок…

…Темнота была уже не кромешной, она подсвечивалась первыми рассветными лучами. Кажется, только глазом моргнул, а так все изменилось. Хорошо, что успел с батей попрощаться, а теперь нужно возвращаться обратно. Батя просил присмотреть за Севой и остальными.

В квартиру Стеллы он вошел без стука. Да и чего стучать, если вышел всего на пару минут?..

* * *

Стоило лишь выйти во двор, как поток накрыл его с головой. Засвистело в ушах, закружилась голова. Наверное, с непривычки. Не научился еще Григорий управляться с вот этим всем. Зато в потоке думалось быстро и двигаться получалось тоже куда быстрее, чем обычно. А ему нужно двигаться, и нужно подумать.

Митяй не врал, когда пересказывал свои – или не свои? – видения. Были ли то видения прошлого или будущего, Григорий не знал, но надеялся, что время еще есть. Потому что в противном случае он себе не простит.

Передвигаться по городу в потоке было легко. Каждый выступ, каждая трещина, каждая отбрасываемая живым или неживым тень становились для него укрытием и защитой. По пути он два раза видел немецкие патрули. Он их видел, а они его – нет. И каким же великим был соблазн добраться до одного из них! Добраться, сжать шею сзади…

Минувшая ночь далась ему тяжело. Накатила та самая нечеловеческая жажда, которую не утолить ни водой, ни вином. Григорий пробовал, в квартире Стеллы нашел и то, и другое. Не полегчало. Вообще не отпустило.

В себя он пришел в спальне Стеллы. Стоял, смотрел, любовался. Ему хотелось думать, что интерес его был эстетического плана, а не гастрономического, но твердой уверенности не было.

А потом словно в плечи кто толкнул. Мир сразу сделался мутным и мерзким, и во рту появился медный привкус, заглушить который получилось лишь ядреной папиросой Власа. Эх, как ни крути, а придется что-то делать. И Горыныча нет, который мог бы приволочь ему зайца. Значит, придется охотиться самому. Горыныч куда-то подевался, не появлялся уже который день. Может рыскал по лощине в поисках Танюшки, а может потерял надежду и вернулся обратно в свой темный мир.

Из города Григорий выбрался с первыми рассветными лучами, поднял повыше воротник, шмыгнул в ближайший подлесок. Дальше мчался почти без передышки, лишь изредка выныривая из потока. Мог и не выныривать, потому что каждый такой «нырок» причинял боль. Но ему по старой памяти почему-то казалось, что в человечьем своем обличье он может почувствовать и увидеть больше, чем в не-человечьем. Да и жажда в человечьем обличье мучила, как ни странно, меньше. Наверное, чтобы поддерживать себя в потоке требовались силы. Те самые силы, которые давала таким, как он, кровь.

Сгоревшее почти дотла Видово он обогнул по дуге, чуял, что не осталось в деревне ни живых, ни мертвых. А, оказавшись в лесу, взял след, что та гончая. В потоке это получалось легко. Каждая примятая травинка, каждая сломанная ветка и каждый взмах птичьего крыла рассказывали ему историю, выдавали тех, на кого он охотился. А он теперь охотился. В потоке это было легко. Все виделось и чуялось в десятки раз острее. Если бы он научился пользоваться потоком раньше, ему бы не понадобился Зверобой для поисков ребятишек. Давние их следы Григорий обнаружил у избушки пасечника и мимоходом удивился, как мог пропустить их раньше.

А еще в потоке было не так больно. И речь сейчас шла не о боли физической, которая всякий раз возникала во время перехода «туда-обратно». Речь шла о боли душевной, той самой, что выгнала его на рассвете из города, что гнала и подстегивала, словно кнутом. Григорий понимал, что его ждет в том случае, если он опоздает. Нет, не его ждет, а тех, кого он пытается спасти. Тех, кого он бросил без присмотра и без защиты.