Усадьба ожившего мрака

Митяй не рассказывал о своем видении в подробностях, но Григорию и не нужны были подробности. Достаточно было того ужаса, который он увидел в глазах сына. Пощады не будет никому. А те, кто выживут после нападения на отряд, позавидуют мертвым. Потому что Вольф – это не человек, это тварь, пострашнее любого упыря. Упыри питаются человеческой кровью, а Вольф – человеческой болью. Уж ему ли не знать, как умеет развлекаться Вольф. Он знает. Лида знает…

Вот, чтобы не думать о Лиде, Соне, Шуре, Зосимовиче и еще о нескольких десятках тех, кто остался в партизанском отряде, Григорий больше и не выходил из потока. Теперь он отчетливо видел следы. Как человеческие, так и собачьи. Митяй сказал, что их было около двадцати. Ошибся. Тридцать четыре человека и шесть псов. А в отряде в основном старики и необстрелянный молодняк. Получилось вспомнить и посчитать всех по головам. Даже тех, кого он видел лишь мельком. Выходило двадцать девять. Это со стариками и женщинами. Выходило, что силы неравны.

В потоке получалось не бояться, не переживать и почти не злиться. В потоке он был быстр и ловок. Но силы уходили с каждой минутой. Чтобы оставаться в потоке, требовалось топливо. Особенное топливо.

Косулю он поймал, считай, налету, не выходя из потока. И, вонзаясь клыками в трепещущую шею, не почувствовал ничего, кроме нестерпимой жажды. А потом пришла боль. Наверное, он потерял контроль, вывалился из потока, не успев сгруппироваться, как парашютист перед приземлением. Потому и приземлился со всего размаху прямиком в ледяную воду, заорал, забарахтался, выбираясь из топи. В ужасе почти забыл, что теперь он не человек и просто так его не возьмешь. Как только вспомнил, сразу успокоился, потянулся к потоку и к корявой осинке. Сначала ухватился, а уже потом усмехнулся парадоксу ситуации. Вот он упырь, как за последнюю соломинку, хватается за то единственное дерево, которое может стать причиной его смерти. Или не может?

Осинка гнулась, стонала, но пока скорее спасала, чем убивала. Григорий шагнул в поток в тот самый момент, как выбрался на твердую почву. Теперь он снова все видел и все чувствовал. Теперь у него было топливо. Надолго ли? Он не знал, но и выбора особого у него не было. Важно лишь одно – он знает, как пересечь трясину, видит все ее ловушки. Он даже видит сквозь толщу воды белое лицо утонувшего немца. Еще молодой, немногим старше Митяя, он таращился на Григория широко раскрытыми мертвыми глазами. Значит, одним меньше.

Топь он пересек так быстро, как только позволяла ему его новая суть. По тут сторону болота уже царил полдень. Солнце светило ярко и беспощадно, но, кажется, не опаляло. Наверное, потому, что Григорий больше не спешил выходить из потока. Он стоял на самом краю густого ельника и прислушивался. Не нужно было прислушиваться, достаточно было принюхаться. Пахло гарью и кровью…

Хорошо… Хорошо, что он не вышел из потока до того, как понял, что случилось непоправимое. Хорошо, что хватило ума и не хватило мужества принять все это своей человеческой, а не упыриной сутью, потому что даже упыриной вдруг сделалось почти нестерпимо больно. Так больно, словно бы он все-таки выпал из потока.

Он опоздал. В этом не было никаких сомнений. Этому было столько мучительно страшных доказательств…

Некоторые отстреливались, как вот этот старик, встретивший свою смерть с двустволкой в руках. Некоторых застали врасплох, как Шуру… Она лежала рядом с походной кухней, сжимая в руке поварешку. Варево в котелке уже давно выкипело, и нутро его покрылось черной копотью.

Григорий закрыл Шурины глаза, поправил сползший на лоб платок. Огляделся.

Можно было не спешить. Никого живого здесь больше не осталось. А встретиться с мертвыми было… нет, не страшно. Было больно! Вот так же больно, как встретиться с Шурой. Если не больнее…

Зосимовича он нашел в избе, служившей для отряда медпунктом. Зосимович сидел за столом, уронив седую голову на скрещенные руки, и на долю секунды Григорию показалось, что доктор просто спит после тяжелой ночи. Но в ноздри тут же шибанул густой запах крови, не оставляющей и толики надежды. Но Григорий все еще надеялся. Наверное, потому все-таки вышел из потока и позвал:

– Лидия! Лида!

Ответом ему стала тишина. Лишь какая-то пичуга испуганно забилась об оконное стекло. Дурная примета, как сказала бы Зося. Да уж, куда дурнее…

Выйдя из избы, Григорий все-таки снова натянул на себя эту невидимую броню. Чтобы, когда он найдет Лиду, устоять, сдюжить не перед болью даже, а перед уже испепеляющим душу яростью.

Он обошел все дважды. Хотя ему нынешнему хватило и одного раза, чтобы понять: ни Лиды, ни Сони среди убитых нет. Они могли уйти до того, как нагрянули каратели. И это было бы настоящим чудом. Их могли забрать с собой фрицы. И это было страшно, но все равно давало надежду. Если он поспешит. Поспешить означало бросить убитых. Сначала их терзали звери двуногие, а очень скоро станут терзать звери четырехлапые.