Ущелье дьявола

Разве открыться Юлиусу? Ах! При первом же слове она умрёт со стыда! К тому же совершенно довольно и ей одной этих терзаний и горя, а то ещё все это делить с мужем, заставляя страдать и его? И неужели, спасая Вильгельма ценой своего позора, она сделала всё это, чтобы погубить Юлиуса?

И зачем она тут же не убила себя? Барон бы взял на своё попечение Вильгельма до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на женщине, достойной себя. А теперь она даже не может и убить себя, она не одна: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством.

И наяву, и во сне огнём жёг её все тот же вопрос:

Чей это ребёнок?

Порой она чувствовала любовь к этому ребёнку. Кто бы ни был его отец, она все же мать ему. Ей было жаль это бедное существо, отвергнутое ранее появления своего на свет божий. Она злилась на саму себя, что хотела было отдать его Самуилу, изгнать из замка и отнять у него материнскую ласку. И в то время она была почти убеждена, что это ребёнок Юлиуса.

Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что ребёнок принадлежал Самуилу. И эта мысль вселяла в неё отвращение, она смотрела на малютку, как на похитителя половины состояния Вильгельма. А ночью, когда от бессонницы и от галлюцинаций у неё окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребёнка и говорила, что лучше бы ему не родиться на свет, и что она непременно задушит его. О, несомненно, это ребёнок Самуила, потому что господь не допустил бы её ненавидеть ребёнка Юлиуса!

Она не ложилась теперь в осквернённую постель. Она не хотела разместиться и в комнате Юлиуса, считая себя недостойною даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно, откуда являлся Самуил, было заставлено тяжёлой мебелью. Но это скорее было предрассудком, чем осторожностью, потому что Самуил всегда держал своё слово. Да кроме того, в этом, выстроенном им самим замке, у него, несомненно, были и другие известные ему входы.

И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бессонницы, при бледном свете ночника, горевшего всю ночь на случай нездоровья ребёнка, или по вечерам при печальном свете сумерек она устремляла свой повелительный и магнетический взор в потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на неё и сразу прекратит её душевную агонию.

Иногда, словно в бреду, ей мерещилось, что буря разобьёт корабль Юлиуса и потопит её мужа, или, по крайней мере, выбросит его на какой-нибудь остров, откуда он не вернётся никогда.

- Пусть все погибнут! - говорила она. - Он в море, я в аду, лишь бы всё кончилось!

Потом она вдруг бросалась на колени перед распятием и просила у бога прощения за такие ужасные мысли.

Она больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Прошло уже три месяца с тех пор, как он уехал. Он мог вернуться со дня на день. И когда она думала об этом, у неё выступал холодный пот, она бросалась на пол лицом и по часам лежала неподвижно.

Однажды утром кормилица подала ей письмо.

Христина вскрикнула, взглянув на конверт.

Письмо было от Юлиуса.

Два часа она не решалась вскрыть его. Но, наконец, одно соображение успокоило её: письмо было из Нью-Йорка. Следовательно, Юлиус ещё был там, потому что иначе ему не стоило бы и писать. Если бы он думал вернуться, то он приехал бы раньше письма.

У неё немного отлегло от сердца.

Но и это облегчение было для неё новой мукой.

- Вот до чего я уже дошла, - думала она. - Я начинаю радоваться тому, что Юлиус не возвращается.

Она вскрыла письмо.

Действительно, Юлиус писал, что он должен остаться в Нью-Йорке ещё на несколько недель. Он доехал благополучно. Радость, которую доставил дяде Фритцу его приезд, подействовала благотворно на здоровье больного. Однако, доктора не смеют ещё надеяться на благополучный исход. Лишить же своего дядю утешения видеть родного племянника, да ещё приехавшего с его родины, равносильно смертному приговору. Поэтому Юлиус вынужден продолжить их разлуку, столь тяжкую для него.

Но он всё-таки не останется ни минуты сверх того, что требует от него долг человеколюбия. В Ландеке он оставил душу свою и просто умрёт от тоски вдали от Христины и Вильгельма. Чувствовалось, что он писал сдержанно только из боязни опечалить Христину, но в действительности он сам несказанно страдал от разлуки с любимой женой.

Христина, благодаря этой отсрочке, почувствовала некоторое облегчение и начала спокойнее переносить свои мучения.

Но время идёт и в страданиях. Дни проходили за днями.

В конце декабря барон приехал навестить свою невестку и пробовал уговорить её переехать к нему, хотя бы на эти три дождливые и снежные месяца. Но она, как и в первый раз, отказалась наотрез.

Она объяснила это нежелание своим грустным настроением по поводу долгого отсутствия Юлиуса.

Барон нашёл её сильно изменившейся. Да она и сама призналась, что ей все как-то нездоровилось.

- А, так вот в чём дело! Я угадал? - спросил с улыбкой барон.

- Нет, нет! Вы ошибаетесь, батюшка! - выговорила она через силу, бледнея и с внутренней дрожью.