Ущелье дьявола

И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести себе необходимые предметы для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.

В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребёнком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами.

С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на неё, потом, взяв её за руку, тихо сказала:

- Недаром он нам угрожал!

- Что такое? - спросила вдруг, выпрямившись, Христина, краснея от оскорблённой гордости.

- Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несём? - с упрёком сказала Гретхен.

В голосе её слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.

- Ах! Сестра, молчи, ни слова!

Потом, словно это облегчило её, она горько заплакала.

Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребёнка.

Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.

И тогда лицо Христины приняло такое выражение, которое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нём отражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.

Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай.

Самуил с достоинством и почтительно поклонился Христине.

- Сударыня, - сказал он, - я вам не нужен более?

- Господин Самуил, - ответила Христина дрожащим голосом и не поднимая на него глаз, - помните, в чём вы клялись мне?

- Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, - прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, - что я держу своё слово, какое бы оно ни было.

И, поклонившись ещё раз, он вышел.

С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.

Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привёз Христине поклон от Юлиуса.

- Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? - спросил он её.

- Куда, батюшка?

- В Берлин. Ведь так было решено?

- Нет, - ответила Христина, - я передумала.

Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения позапрошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с её стороны.

- А как же Самуил? - попробовал возразить барон.

- О! Я уже не боюсь его теперь, - ответила Христина, покачав головою.

- Что же, ты виделась с ним опять?

- Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?

- Разумеется, Христина.

- Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.

Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его всё-таки беспокоило то обстоятельство, что Христина останется одна в этом уединённом замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у неё на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью её ребёнка.

Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.

Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.

- Куда мне ещё ребёнка! - воскликнула она. - Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.

- Ты прежде так его любила!

- Да, я слишком любила детей. И в этом моё несчастье.

И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умственных способностях Христины. Но за время отсутствия её мужа она оправится, и мысли её успокоятся вместе с окончательным выздоровлением ребёнка.

И барон уехал с надеждою, что все обойдётся. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.

Когда всё устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она провела между молитвенным ковриком и колыбелькой Вильгельма.

Она разговаривала только с одной Гретхен, и они находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они стали сёстрами.

Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христина сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединёнными и могли говорить свободнее.