Ушедшая старина

Уставала? Да я тогда об этом и не думала. Молодая была, всё быстрёхонько, всё скорёхонько. И сестры, когда и снохи, помогали, и матушки. Все так. Управлялись. Бывало, что и чужих детей к груди проиложишь, коли мать занедужила чего. Всяко бывало. Были, конечно, бабы нагрешницы, только бы им по гостям ходить, набрехать ли набедить кому. Таких в другой раз и не пустят в дом. Строго народ жил тогда и трудно. Встану утром, пока все спят, хлеб поставлю в печь расстояться, топленую простоквашу достану постудить, она, ажно, розовая натомится – вот и завтрак готов. Днём чугун каши с томлёным салом, щей чугун, каравай горячий ко щам, да булочек сдобных с медом да на молоке. Вот и сыты, слава тебе, Господи. Едят, только ложки постукиваются. А на ночь рано укладывались, с темнотой все укладывались, свечей не напокупаешься. Воску своего от ульев тоже не вдостаток, экономились. А от масляной лампы, да от карасиновой – дух тяжелый в дому. Не любила я их. Для крайности держали, конешно, но зря-те не жгли. Побаюкаю на ночь-те их, детушек наших, когда сказку им скажу, уж энто они любили. Так и заснут, да и мы ложились. Высыпались, конешное дело, хоть и любились по полночи, молодые, ведь, вовсе были. А как они подростали, тут уж он, Фролушка, их в ежовы рукавицы брал, нежнёхонько, но крепёхонько, не вырвешься. Што отец сказал, пока ты с нами живёшь, – всё! Это тебе – закон. Они и не особо противились. Да и как ему отцу-то противиться? Они ж видали, какой он у них! Как встанут на масленицу стенкой против Резниковских – смотреть любо дорого! Как забор ровненькие. Ни один не выделяется из братьев. И тех так же воспитывали. Всех так же. Они, братовья, и по жизни рядом ровно стояли. Никому не давали отстать, захиреться, коли што заболел, или беда какая. И вперёд позорно было от братьев отрываться. Жили без дыр в своём братском-те заборе.

Между собой разбирались, да всё больше так, по удали. Кто кого переборет ли, перетянет. И наших он так же строжил. Пока дело не сделают, какие игры? Один воду возит на тележечке по кадушкам, если носить ещё тяжело, другой дрова, третий голиком пол трёт, четвертый стол скоблит, пятый картошку моет, чтобы коровке чистое сразу запарить. Ко всему приучали, чтобы знали, как чистота в доме держится, чтобы меня берегли брюхатую-то. И пойло корове вынесут, только глазом им сморгни, маленькие, а вдвоём уж бадейку тащут в стайку-те. И Фролушка при них николи не стеснялся меня за живот ласкать. Приникнет, слушает, как там следующий сынок корябается у меня. И они за ним, слушают, ждут, радуются маленькому.

Рожу, бывало, малого, а он вылезет, да копия Фролушка. Белесенький, глаза ещё толком не видят, а уж по отцовски щурятся, характер кажут. И губехами чмокает, улыбается и так роток кривит, ну копия батюшка, угодничек мой, и такая же ухмылочка пересмешливая промелькиват. У меня от чуда этого всё чрево возгорится. И такая охота до мужа приходит, хоть умри. А через год-два и вовсе, как голодная, тут уж смерть мне без нево. Большая охота к мужу у родившей женщины просыпается. Безудержная. Ещё родить от него хочется. У многих так-то видать. Семьи большие все были, и у братовьёв тоже.

К родителям придём, а в дому все зараз и не помещаемся. Или уж без детей сговоримся. В дому каком-ни то им угощенье поставим детское, им и весело там. Старшие в уме уже, честь наблюдают. А мы обязательно с подношениями к родителям идём. Где нас всех наугощать, армию такую? Или по очереди уж ходим с детками. Дети подношения несут, сразу понимают, что в гости так ходить надо, чтобы не во вред никому было, не в натугу, а в радость.

Сколь их у меня было? Так считай! До войны шестерых принесла. На войну пошел, а меня с брюхом оставил. Родился наш покосничек в сорок втором. Покосничек-те почему? А на покосе мы его зачали. Перед войной в начале июня косили уже вовсю, хороший год был. И росло, и сохло, Слава, Те, Господи. В конце мая начали, в июне два стога уж сметали, третий сушился, чего же и впрок не заготовить? Ребятёшки на речку убежали в обед искупнуться, а мы с ним в стогу приспособились. От духа сенного без вина пьяные были. Он у меня запекальщиком завсегда был, только что сено под нами не загорелось. О-ёй-ёюшеньки! Смотрит, смеётся, травинки с меня сдуват, пока отойду. А война уж на пороге была. Пока ребята купались, он два раза обернуться сумел, тоже возжегся. Молодой же был, тридцать пять ему без малого было тогда. Дней десять нам оставалось радоваться. Ещё стог успели сметать. Он сразу и вывозить сено с братовьями наладился. Черный от трухи приезжал, только глаза да зубы блестят, а после баньки – снова, как новенький. Озорной, довольный. Закоренел он у меня к тем годам, совсем крепкий стал, выносливый, жилистый. Вроде и не могутный, а подкову разгибал. А я в тот день и понесла, прямо почувствовала, большая охота она всегда ребёночка несёт.

Да как не болеть? Что ты! Болели. Умирали даже, как мор придёт откель.