Условия человеческого существования

В полутемной общей камере было нестерпимо душно от запаха грязных человеческих тел. Знакомый запах -- Окидзима много лет вдыхал его в бараках рудокопов, так что не страшно. В одном только была разница -- там, на рудниках, его величали господином или учителем, здесь же он был среди равных. На него молча уставились несколько пар мутных глаз. - Гляди, энтот, кажется, японец! - Наверно, мукой "промышлял". - За что его замели? - Не знаю, но нос дерет. - Пусть топает в угол. Нечего нам с японцем дружбу заводить. На этом приветствия кончились. Окидзима стоял, сесть было некуда. -- Да не торчи ты, как штык, приземлись куда-нибудь. Один низкорослый китаец подвинулся и примирительно сказал: - Коли попал сюда, так будь своим. - Эй, ты, пучеглазый! -- крикнул китаец, сидевший у двери.-- За что попал-то? - Торговал втихую вот этим. И Окидзима, озорно улыбнувшись, сжал кулак и отогнул большой палец и мизинец -- это был жест курильщика опиума. - Белым или черным? - И тем и другим. - Ну, теперь не скоро выйдешь. - Сам знаю... Окидзима вызывающе рассмеялся и посмотрел на решетчатое окошко. Бандиты и карманники, кажется, были несколько озадачены бойкостью и отменным китайским языком японца. -- Эй, новичок! -- окликнул кто-то Окидзиму.-- На допросах больше помалкивай, тяни. Надо выждать. Не сегодня-завтра гоминдановцы придут, а они опиум любят. Так что действуй с умом, может, и выйдешь. Вдруг в окованную железом дверь раздался стук. -- Тихо! Наступила тишина. Прислонившись спиной к стене, Окидзима сделал вид, что дремлет. Что сейчас делает Окадзаки, которого посадили в камеру напротив? Кто-кто, а он-то язык распустит -- начнет всех подряд топить. Хорошо, что Кадзи здесь нет. Пусть в Сибири набирается ума-разума. Там его лакированный автомобиль гуманиста потрясет по сибирским колдобинам, придется пересаживаться на вездеход... За стеной тюрьмы был, по-видимому, пустырь или спортивная площадка, оттуда доносились звонкие ребячьи голоса. Кто-то напевал: Сырому подземелью нужен свет лучистый, А народному Китаю -- непременно коммунисты. Окидзима поднял тяжелые веки. - Опять поет,-- протянул кто-то.-- Этой девке, видно, коммунисты по нраву. - Как думаешь,-- спросил сосед Окидзимы,-- гоминдановцы скоро придут? - А что, при них, думаешь, легче станет? - Еще бы, они частнику крылья не подрезают, а тут служи всему народу. -- Тогда, выходит, и тебе служат, ведь ты тоже народ. Камера затряслась от хохота, и тут снова стукнули по железной двери. - Кому трепаться охота, пусть треплется на суде! А до этого -- чтоб тихо! - А тот, за дверью, тоже народ? -- Вы, японцы, люди образованные, вы должны знать,-- снова заговорил сосед Окидзимы,-- могут Мао Цзе-дун и Чан Кай-ши поделить Китай пополам? - Вряд ли. А ты за раздел? Сосед кивнул. - И куда ж тогда подашься? - К Чан Кай-ши, конечно. - Почему? - Да кто же захочет стать нищим! Я вот работал, работал, накопил денег и отдал их в долг. А долг вовремя мне не вернули. Тогда я пошел в японскую полицию и забрал у должника дом и свинью. Такой договор был. Должник мой куда-то уехал. Прошло два года, и вот он сейчас вернулся и донес на меня. Меня забрали, обозвали кровопийцей и посадили, а дом тому вернули. Где же слыхано такое? И слова сказать нельзя, смотрят, как на злодея... - Тебя-то отпустят. - Ты думаешь? А дом вернут? - Ну, это вряд ли. Сосед недружелюбно посмотрел на Окидзиму. -- Если так, я отсюда никуда не пойду, пока не придут гоминдановцы. При них всем будет хорошо, тебя они тоже отпустят. Окидзима рассмеялся; каждый мерит жизнь своей меркой. Этот ждет гоминдановцев, на что-то надеется. А ему, Окидзиме, на что надеяться? Для него нет оправданий. Ну что ж, постараемся хоть на суде держаться с достоинством. А все-таки страшновато. Окидзиме вдруг опять захотелось услышать голос, певший за окном. В этой незатейливой песне слышалась какая-то надежда. Окидзима оторвал взгляд от окна и начал раздеваться.

22