Услышь нас, Боже

Даже сейчас, вяло и нерадостно гребя, я чувствовал, насколько я окреп. Самодисциплина, чувство юмора, счастливое наше житье вдвоем – исподволь они-творили со мной чудо. И неужели этому порыву к жизни и здоровью суждено послужить лишь подготовкой к смерти? Но так или иначе, а для меня просто уже долгом чести было сделать все возможное, чтобы стать пригодным к бойне; столько же для этой цели, сколько ради жены бросил я игру в ночных клубах – и лишился почти единственного, кстати сказать, источника сносного заработка. Правда, я скопил достаточно, чтобы нам двоим хватило на год, и у меня еще был небольшой доход от наигранных грампластинок (я и к сочинению некоторых из этих номеров приложил руку).

А что, если нам остаться здесь жить? Мысль эта пришла не по-серьезному, не взвешенным, глубинным рассуждением, а скользнула по горизонту мозга одним из тех беглых прожекторных лучей, что черкнут иногда по горам, блеснут откуда-то со стороны города – «возможно, по случаю открытия бакалейной лавки», лаконично замечала жена. Жить здесь было бы, конечно, дешево. Но ведь медовый месяц – вещь по своей природе недолговечная. А куда горше мысли о недолговечности было то, что – в ином уже плане – жизнь здесь значила бы прозябание на самой обочине мира, и внешний мир не стеснялся нам об этом напоминать.

И одно дело – летний отдых, пусть и затянувшийся. Но обосноваться здесь? Как же трудно это будет – в холода жене возиться со старой плитой, керосиновыми лампами, без водопровода, без простейших удобств. Нет, слишком тяжело ей придется, несмотря на всю мою помощь, – кое-какая тупая силенка у меня есть, но нет природной моряцкой практичности, смекалистой сноровки. Неделю, месяц это будет нам еще занятно, но постоянно жить здесь означало бы согласиться на условия крайней нищеты, почти равнозначно было бы полному отказу от мира, – и когда я представил себе, какой суровой прозой обернется для нас эта шутка зимой, то просто рассмеялся: нет, об этом не может быть и речи.

Я развернул, табаня, лодку. В вышине, в небе, качались ольхи и сосны. Линии домика были просты и красивы. Но внизу, под домом, над почвой пляжа, виднелось свайно-балочное основание, сквозило переплетение распорок и раскосов, – словно застывшие узлы механизмов между гребными кожухами колесного парохода.

Или на клетку похоже (думал я, подплывая поближе), где прутья-планки, за которыми видна вязь механизмов, вертикально набиты на брусья крыльца на манер паровозной решетки-отбрасывателя, чтобы в прилив отражать плавучие бревна, не пускать их под дом, к сваям.

Или же – изнутри – похоже на странное логово земноводного ящера. Часто во время отлива, укрепляя распорку под домом, среди запахов водорослей, я чувствовал себя будто в мезозойской топи там, внизу; но мне нравилась эта работа, нравилось глядеть на простоту связей и нагрузок основания, которое в отличие от обычных врытых в грунт фундаментов стояло над землей, как у самых первобытных свайных построек.

Первобытно просто… Но как непросто было придумать это, дать ответ вызову стихийных сил, устоять перед которыми должен домишко. А он способен невредимо выдержать и отвести в сторону удар плавучих колод весом в тонну, брошенных всем размахом приливной волны, гонимой равноденственным штормом.

Я высадил жену, стал привязывать лодку, и меня вдруг захлестнуло нежностью к этим хибаркам, вставшим на берегу не только наперекор вечности, но и как смиренный ответ ее вызову. Своей видавшей виды обшивкой так же слившиеся с окрестностью, так же вошедшие в нее, как входит синтоистский храм в японский пейзаж, – почему эти хибары стали вдруг для меня выражением какого-то трудноопределимого доброго, даже великого начала? И смутное предчувствие истины, открывшейся мне позже, словно овеяло мне душу, – чувство чего-то, утраченного людьми и выраженного этими домиками, отважно противостоящими стихиям, но беззащитными перед топором разрушителя; они стали беспомощным, но стойким символом человеческой потребности, голодной тоски по красоте, по звездам и восходам.