Услышь нас, Боже

Сперва мы решили остаться здесь лишь до конца сентября. Но лето словно только начиналось, и вот уж подошла середина октября, а мы все не уезжали и по-прежнему ежедневно купались. Настал и конец октября, но все еще сияло, золотилось бабье лето, – а к середине ноября уже было решено зимовать. О, какая счастьем наполненная жизнь раскрылась перед нами! Пришли первые заморозки и посеребрили бревна, прибившиеся к берегу, а когда купаться стало слишком холодно, мы заменили плавание прогулками по лесу, по ледяным кристалликам, хрустящим под ногой, как леденцы. Затем наступила пора туманов; туман, случалось, падал на деревья инеем, и лес становился хрустальным. А вечером откроем окно, и лампа бросает наши тени на море, на туман, на ночь, и тени эти иногда огромны, угрожающи. Как-то в потемках взойдя на крыльцо, возвращаясь из сарая с фонарем в одной руке и поленьями в другой, я увидал свою гигантскую тень с гробоподобною охапкой, и на миг эта тень показалась мне мрачным воплощением всего, что нам угрожало, – показалась даже отражением темной и хаотической стороны моей натуры, дикого и разрушительного моего невежества.

Примерно в ту пору мы с удивлением начали осознавать, что эта хибарка – наш с женой первый дом.

– Восход ущербной луны.

– Восход при ущербной луне, в зеленом небе.

– Белый иней на крыльце и на крышах… Наверно, мороз побил настурции нашего бедного шотландца, мистера Макнэба. Это ведь первый настоящий утренник. И первый ясный рассвет за весь месяц.

– Вон под окном маленькая флотилия гоголей.

– Прилив какой высокий.

– Бедные мои голодные чайки. Как холодно, должно быть, вашим лапкам там, в ледяной воде. Гадкая кошка стащила и объела все кости, что я вам оставила от вчерашнего ужина.

– На большом кедре, на самой верхушке, сидит ворон, и какая он прекрасная, страшная, колдовская птица!

– Гляди скорей! Солнце встает.

– Будто костер.

– Как горящий собор.

– Надо мне окна вымыть.

– Как чудесно окрашен восход. Этот оттенок придают ему дымы мерзких порт-боденских заводов.

– Как преображает солнце эти дымы!

– Надо кошке чего-нибудь выставить. Она вернется голодная из своих ночных шатаний.

– Баклан летит.

– А вон гагара.

– Иней блестит алмазной пылью.

– Еще минута-две, и он растает.

Такими словами каждое утро (пока не пришли холода и я не стал подыматься первый) будила меня жена, разжигая плиту, варя кофе. В нашей жизни словно занялся нескончаемый восход, наступило нескончаемое пробуждение. И мне теперь казалось, что до встречи с женой я всю свою жизнь жил во мраке.

III

Теперь мы как привороженные следили за могучими течениями, приливами, отливами с их чередой и сменой. И не потому лишь, что боялись за лодку, которая была не наша, и заякорить ее было невозможно, и не всегда удавалось поднять на причал. В зимние высокие приливы Тихий океан подымался чуть не вровень с полом, и самому домику, как сказано выше, угрожали тогда громадные бревна и вырванные с корнем деревья, подхваченные течением.

Я узнал и то, что, когда на поверхности еще длится прилив, на глубине уже может начаться отлив.

Мы успели познакомиться с Квэгганом, лодочным мастером с острова Мэн, и в один из вечеров потеплей, когда поселок напоминал карликовую, во сне приснившуюся Геную или Венецию, Квэгган рассказал нам, покачиваясь в своей лодке под нашими окнами, о мэнском поверье, согласно которому птицы, увиденные в новолунье на девятой от берега волне, – это души умерших.

Ничто так не раздражает и не удручает моряка, как океанский прибой, беспощадно и глупо колотящий в берег. Но наш фиорд был не море и не река, а смешение обоих, вечно движущееся, меняющееся, струящееся и в своем движении и бытии такое же многообразное и загадочное для наблюдателя, как другой, небесный Эридан, звездная река, видимая лишь своими верховьями, а в тихие ночи – и отражением этих верховий в фиорде, всклянь наполненном приливной водой; а дальше река-созвездие, завернув за наш живописный нефтезавод и обогнувши Бранденбургский Скипетр, утекала в небеса южного полушария. В эту пору затишья, в краткое стояние прилива, фиорд напоминал мне также то, что у китайцев зовется Тао, – нечто сущее изначально, прежде неба и земли, наделенное особым постоянством и покоем, но при этом текущее сквозь все неиссякаемым потоком; Тао, которое «столь недвижно и, однако, течет непрестанным струеньем и, протекая, удаляется и, отдалясь, возвращается обратно».