Услышь нас, Боже

Хозяин-шотландец оставил нам две небольшие бочки для дождевой воды, но вода питьевая еще задолго до того, как я нашел бачок, стала для нас одной из самых серьезных проблем. На шоссе, за лесом, стоял магазин и гараж, там рядом с бензоколонкой был водопроводный кран, и вполне можно было (хотя и утомительно) таскать оттуда воду ведерком через лес, дачники в большинстве своем так и делали. Но оказалось, что настоящие эриданцы считают долгом чести не брать оттуда воду, хотя владелец магазина, человек добрый, и не возражал; притом же мы, эриданцы, составляли для него основной источник дохода. Но он платил налоги, а мы – нет, и вдобавок налогоплательщики нашего округа не гнушались никаким предлогом, чтобы потребовать выселения «нищих незаконнопоселенцев», чьи лачуги, «как ядовитую морскую поросль, следует предать огню», – так ядовито выразилась одна городская газета. Что толку возражать подобным господам строкой Вордсворта: «Любовь он в нищих хижинах нашел…» Потому-то постоянные жители взморья и даже дачники-старожилы предпочитали брать воду из какого-либо природного источника. Одни рыли колодцы, у других, как у Квэггана, вода текла по желобу сверху, из горных лесных ручьев. Но об этом мы узнали позже, а в то время только начинали заводить знакомства с нашими будущими друзьями и соседями, из которых ближайшие жили на расстоянии в добрую четверть мили от нас – Квэгган к северу, а Моджер к югу. Хозяин оставил нам бочонок с питьевой водой и сказал, что сам он возил воду лодкой от ручейка, протекающего в полумиле отсюда. И вот через каждые несколько дней, погрузив бочонок и ведерко, я вместе с женой отправлялся теперь в лодке за маячный мыс и баржевую пристань. Ручеек тек там круглый год, но был так мелок, что негде и ведром зачерпнуть. Только у каменистого уступа, где струя спадала с высоты одного фута, можно было подставить ведро.

Здесь, на ничьей земле между баржевой пристанью и индейской резервацией, взморье представляет собой плоскую низину, покрытую не песком, а глубокой вязкой тиной и поросшую водорослями. В малую воду лодка садилась на грунт шагах в пятидесяти от того уступа и приходилось тащить бочонок по тине и лужам, увязая в липком месиве; а в разгар прилива море полностью покрывало уступ. В отлив же ручей снова опреснялся. Требовалось точно поспеть к половине прилива, когда можно было подгрести довольно близко, а иначе задача была почти невыполнима. Но пусть мы и поспевали, все равно мне трудно сейчас понять, как могли мы находить столько забавного в этом занятии. Но, быть может, оно светло вспоминается просто на фоне отчаяния, охватившего нас в тот день, когда мы обнаружили, что доступ к ручью закрыт; нам показалось даже, что из-за этого вообще придется уехать.

Был уже на исходе ноябрь, до зимнего солнцестояния оставалось меньше месяца, а мы по-прежнему жили в Эридане. Сверкающие инеем утра, лазоревые, золотые полдни и вечерние туманы октября внезапно сменились сумрачными или штормовыми рассветами при северных ветрах, гнавших из-за гор хмурые тучи. Как-то раз (я уже взял тогда на себя утреннюю варку кофе) я поднялся еще до света, чтобы нам вовремя поспеть к ручью. Ночью пылал Юпитер, да и сейчас, хоть было уже четверть девятого, ущербная луна еще ярко светила. К тому времени, как я принес жене кофе, на дворе уже белел фарфоровый рассвет. А перед тем небо подернулось волнисторозовым, испещрилось черными барашками. Жена любила, чтобы я описывал ей восходы (пусть чаще всего и неточно), как сама она описывала их мне до наступления холодов, когда вставала первая. Но, видимо, я так же ошибся насчет восхода, как и насчет прилива: дело шло уже к десяти часам, а мы все пили кофе и ждали, чтобы взошло солнце и начался прилив. День оборачивался тихим, тепловатым, вода лежала темным зеркалом, а небо – мокрой посудной тряпкой. На камне у мыса неподвижно стояла цапля и казалась неестественно высокой; вспомнив, что накануне там работали люди с фонарями, мы решили, что это поставлен новый буй в форме цапли. Но тут наш новый буй пошевелился и, запахнувшись в огромные, как у кондора, крылья, снова неподвижно застыл.

Все это время совершался, однако же, где-то восход, а для живущих на южном берегу, за холмом, уже и совершился. Я говорю о том холме потому, что солнце всходило теперь не на востоке за фиордом, где порт Боден перечеркивал сентябрьские зори высоковольтными проводами, и не на северо-востоке, где горы, – а все дальше с югу, за лесистым холмом, возвышавшимся над рельсовыми путями.