Услышь нас, Боже

Милостивый государь!

Состояние Китса изменилось к худшему, во всяком случае состояние его духа ухудшилось, очень ухудшилось, однако кровохарканье прекратилось, пищеварение улучшилось и, если бы не кашель, можно было бы предположить, что он поправляется, то есть телесно, но роковой исход чахотки по-прежнему тяготеет над его сознанием и превращает все в отчаяние и горечь. Он не желает даже слышать о том, что он будет жить – более того, я как будто лишаюсь его доверия, когда пытаюсь внушить ему надежду… [Следующие строки Северн зачеркнул, но Сигбьёрн беспощадно списал и их – ибо его познания в анатомии внутренних органов позволяют ему верно оценивать все перемены и приумножают его мучения.] Он отказывается верить, что будет здоров, и утверждает, что постоянное напряжение воображения уже убило его и что, даже если он поправится, ему больше никогда не удастся написать ни единой строки. Он ничего не желает слышать о своих добрых друзьях в Англии, то есть ни о чем, кроме их собственных дел (и это еще одно бремя), о надеждах же, которые они на него возлагают, о несомненном ожидающем его успехе он не желает слышать ни слова и не принимает сочувствия. Между тем если бы какая-нибудь надежда могла питать его пылкое воображение…

Так как письмо на этом обрывалось, Сигбьёрн с записной книжкой в руке раздумчиво перешел на цыпочках к следующей витрине, где, увидев еще одно письмо Северна, он записал:

Дорогой Браун! Он скончался. Он умер легко и без мучений. Он словно уснул. 23-го в половине пятого появились признаки приближающейся смерти. «Северн, приподнимите меня, я умираю… Я умру легко… Не пугайтесь, я благодарю Бога, что этот час настал». Я поднял его, обнимая за плечи, и мокрота у него в горле словно закипела. Это усиливалось до одиннадцати часов вечера, когда он скончался так тихо и постепенно, что мне еще казалось, будто он спит… Но больше я не могу пока писать. Я совсем разбит. Я не могу оставаться один. Я не сплю уже девять суток – суток, протекших с тех пор. В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы. Во вторник было вскрытие. От легких ничего не осталось. Врачи простое и…

Сигбьёрн, глубоко растроганный, перечитал письмо уже в своей записной книжке, а затем добавил под ним:

В субботу приходил один человек снять слепок с его руки и стопы – эта строка, по-моему, самая зловещая. Кто этот человек?