Услышать тебя...

Сначала они шли рядом, потом Колька стал отста­вать. Сергей слышал его прерывистое учащенное дыха­ние. Бомба вырастала на глазах. Она огромная, чёрная и одним боком лоснится. Помятый при падении ржавый стабилизатор угрожающе задрался вверх. Сочная мед­вежья дудка косо торчала из-под бомбы. На сломанной трубе выступило белое молоко. Вот уже явственно слы­шится негромкое тиканье. Так безмятежно тикают ходи­ки на стене, но, когда тикают часы, мы не слышим, а это тиканье проникало внутрь и тикало где-то в середине живота. Бомба может взорваться в любую секунду. Все существо Сергея противится: ноги наливаются свинцом и сами останавливаются, пот застилает глаза, щиплет между лопаток. Все внутри него кричит: «Не подходи! Беги отсюда что есть мочи! Не подходи!»

Сергей скосил глаза и увидел, что Колька в нереши­тельности остановился. Сергею даже показалось, что у него уши стали огромными, как у осла, и зашевели­лись. Колька тоже услышал тиканье. Сергей не остано­вился, он знал, что если остановится, то уже больше не сделает вперед ни шагу. А Колька остановился. Лицо у него только что было потное и красное, а сейчас серое, как солдатский валенок, и расплывчатое. Толстая губа отвисла. На губе блестит капля.

Вот уже до бомбы можно дотянуться рукой. Сергею кажется, что она раскалена докрасна и если дотронуть­ся до неё, то обожжёшь руку. И он дотронулся: бомба холодная, это рука горит. Сергей перекинул ногу и уселся на чёрного зловещего борова. Бомба была такая боль­шая, что ноги не касались земли. Лишь трава щекотала голые ступни. Теперь, когда он оседлал бомбу, стало не так страшно. Захотелось оглянуться и посмотреть на Кольку, но он не решился. Он понимал, что, пока часовой механизм не сработает, по бомбе можно бегать, колотить её палками, переворачивать — и ничего не случится. По­нимать понимал, но не мог даже пошевелиться.

Негромкое спокойное тиканье становилось все громче и громче и скоро заполнило собой весь мир. Куда-то ото­двинулся лес, остановилось над головой рыхлое белое облако, загородив солнце, перестал шуршать в листве ветер. Весь мир превратился в гигантские часы, которые не тикали, а пульсировали.

И вот, оседлав самую смерть, он понял, до чего же прекрасна жизнь! И стоило ли так легкомысленно швы­ряться ею из-за того, что какой-то дурак обозвал тебя трусом? Вот сейчас бомба взорвётся, взметнув в небо сноп ослепительного огня и чёрной земли со свистящими осколками, и от него, Сергея Волкова, ничего не оста­нется. Даже пылинки. И что ему тогда будет за дело, что все признают его храбрым? Вот если бы нужно было взо­рвать вражеский эшелон и самому погибнуть или бро­ситься с горящим самолётом на танковую колонну вра­га — он слышал об этом по радио, — тогда другое дело, а погибнуть вот так, как говорят, «ни за понюх таба­ку» — это было бы величайшей глупостью. И еще ему тогда подумалось, что он совсем не храбрый. Он смер­тельно боялся этой бомбы, но смог победить свой страх. Надо только не дать себе остановиться, заколебаться, как это сделал Колька, в общем-то смелый парень. Здесь, на тикающей бомбе, мысли были точными и отлитыми, как стальные болванки. Это не были мысли ребенка — мысли мужчины. Наверное, надо прикоснуться к смерти, чтобы по-настоящему оценить, чем ты владеешь. Оценить жизнь. И десятилетний Серёжа Волков в тот памятный день оценил сполна.

Это безумное тиканье заворожило его, заставило утратить чувство времени, бытия, и он очнулся от истош­ного крика ребят: «Тикай, Серега, тикай!»

Он сполз с бомбы, чувствуя сквозь тонкую рубашку мёртвый холод металла. Он не побежал, а пошёл к ле­жащему на траве без сознания Кольке Звёздину, стал трясти его, пока тот не открыл мутные бессмысленные глаза, повел его, вялого и пошатывающегося, к ребя­там.

Бомба взорвалась вечером, когда солнце коснулось вершин сосен. Над железнодорожным откосом взвилось в небо коричневое с огненной окаемкой облако, а потом громыхнуло так, что в домах пораспахивались двери и окна. У Филимонихи — ее дом был крайним — вылетела рама и упала на капустную грядку.

Когда он все это рассказал Лене, она долго молчала. Потом осторожно дотронулась пальцами до его щеки — так муху сгоняют с лица — и сказала:

— Я теперь понимаю, почему ты такой...

— Какой? — спросил Сергей.

— У тебя не было детства. Помнишь, ты меня обо­гнал на мотоцикле, там еще крутой поворот и обрыв, когда я с братом ехала? Это было очень рискованно. А ты смеялся от удовольствия и что-то кричал. Так это, Серёженька, и есть твое запоздалое детство. Оно и те­перь нет-нет да и выплеснется из тебя.

Сергей озадаченно замолчал: как-то он об этом ни­когда не задумывался.