Усобица триумвирата (СИ)

- Пошлю я завтра к армянам, вот что (2), - решил он, хотя и знал, что это вызовет толки, возникавшие не впервые. Из-за экзотического имени его жену к кому только не причисляли (3), а сменить имя на другое, крестильное, она не захотела, в этом одержав одну из многих побед над Святославом и киевскими устоями. Она была Киликией, как назвал её отец, она была крещена в той же вере, что и все они, ещё в детстве, потому и менять что-то теперь не было повода, а для неё – смысла. Святослав в данном случае был на её стороне. Обратись он завтра к жидам, Киликию бы назвали жидовкой, его жену вечно пытались уколоть из-за чего-либо, не любя её открытого нрава, не любя её свободных привычек, не любя того, что так сильно любил её князь. Сам он считал, что дело в её чужеземности и низком происхождении (помимо того, что вела себя Киликия действительно не всегда «по уставу»): у всех Ярославичей жёны были королевские, императорские, графские дочки, а он выторговал и забрал свою у богатого византийского торговца. Мог ли он догадываться, что нелюбовь к Киликии рождена не презрением, а завистью? Конечно же, нет. Всю жизнь на боевом посту, в походах и боевых тренировках, Святослав был насквозь мужчиной, слишком мужчиной, представления не имеющим, до чего черны бывают женские сердца, не способные порадоваться за другую, и чем сильнее любил он Киликию, чем счастливее была их жизнь, тем больше и громче раздавались голоса боярынь, спешивших заметить у гречанки недостатки, недочёты, недоделки. Когда он только привёз её, в хоромах шептали, что она ведьма – одурманила княжича, когда родила одного за другим первых трёх сыновей, начали сочинять, что она чародейка, обращающаяся кошкой, и как кошка поэтому плодовита. Потом, уже на Волыни, окольно и слухами до князя доносили, что недостойную себе супружницу подобрал, наверное, приплатил её отец много, чтобы к княжескому роду прислониться? Объяснять, что платил он, Святослав, и что русинов в Царьграде приравнивают к дикарям и простолюдинам, было бесполезно. Нарочитые боярыни из окружения покойной великой княгини Ирины не могли простить, что их боярские дочки оказались негодными там, где подошла «девка из семьи торгаша». Доходило до того, что отцу Киликии выдумывали новую биографию, утверждая, что разжился он не честным трудом, а разбоем, и ограбил он немало людей, чтобы пригреться в Царьграде. «Будто предки наши ходили на Царьград не для того, чтобы его разграбить! Эдак и я лихих татей (4) правнук» - в ответ на это думал Святослав, стараясь всегда сплетни пропускать мимо ушей.

Распорядившись утром, как задумал, он пошёл прямиком в горницу к Вячеславу, справиться, как его самочувствие. Не спавшая ночь Ода сидела возле него и держала за руку. Когда она увидела, кто вошёл, то вся сжалась, боясь такого близкого присутствия Святослава. Она считала себя виноватой в произошедшем, ей казалось, что именно её грешные желания разгневали Бога и тот обрушил наказание на Вячеслава. Хоть бы не было того дня, когда увидела она деверя, забыть бы его и не видеть никогда больше! Как она хотела ещё два дня назад вечно смотреть на него, слышать голос его, но вот он стоит в метре, и хочется бежать, скрыться, провалиться под землю. Стыд, будто о её мыслях знал весь свет, жёг щёки, Ода ненавидела ту робость, что рождалась в ней при Святославе, пугалась того сладко-щемящего чувства, заставляющего закрывать глаза и мечтать, будто картинки эти станут очевидными и другим. Но как крепко не хваталась она за руку Вячеслава, к нему ей не хотелось упасть на грудь, чтобы быть пойманной в сильные объятья.

- Здравствуй, княгиня, - поклонился ей Святослав.

- Здравствуй, - тихо пробормотала она, не поднимая глаз.

Старший брат подошёл к ложу младшего.

- Ну, как ты? – Хотя без ответа было видно, что Вячеслав плох, и за ночь ничего не поменялось.

- Нога… горит огнём, Свят, - сжимая зубы и морщась, сказал парень. В глазах его полыхал страх, и Святослав знал, о чём этот взор кричит. Он приподнял покрывало и, сдвинув повязку, оглядел место перелома. Припухло и багровело, но ещё, к счастью, не приобрело тот цвет, какой он видел в походах у раненых воинов. Когда раны темнели той гадкой и зудящей синью, ноги и руки уже следовало обрубать, только это порой и спасало жизнь. Но не всегда. – Она же не сгниёт, Свят? Не сгниёт? – дрожа голосом, взмолился Вячеслав, дотянувшись до ладони брата и сжав её.

- Не о ней беспокойся, а о жизни!