Успех

Ведь обвиняемый по этому процессу доктор Мартин Крюгер — отвратительный нарост на теле общества, каких немало развелось в это ужасное послевоенное время. Заняв свой пост во время революции, Крюгер на правах заместителя директора государственных музеев приобрел картины, которые вызвали недовольство всех благонамеренных и преданных церкви людей. К счастью, от двусмысленной, подрывающей устои картины «Иосиф и его братья» удалось избавиться довольно быстро. Но вот садистское, кровавое «Распятие» Грейдерера и «Нагое тело», полотно тем более непристойное, что, оказывается, оно изображало самое художницу (какой же надо быть порочной, чтобы написать себя голой и, словно девка, выставить напоказ свои бедра и грудь!), — эти две картины еще совсем недавно оскверняли государственную картинную галерею. Его галерею, за которую он, Франц Флаухер, несет ответственность. Стоило господину министру Флаухеру вспомнить об этих картинах, как его охватывало чуть ли не физическое отвращение. Виновника же всей этой мерзости, господина Крюгера, он не выносил, терпеть не мог его резко очерченного чувственного рта, его серых глаз и густых бровей. Как-то раз ему пришлось пожать теплую, волосатую руку этого Крюгера своей жесткой, жилистой рукой — у него появилось после этого ощущение изжоги.

Он незамедлительно предпринял все необходимое, чтобы разделаться с этим Крюгером. Но его коллеги по кабинету, и прежде всего, разумеется, Отто Кленк, возражали против крайних мер. Увольнение доктора Крюгера, общепризнанного авторитета в области истории искусства, в административном порядке за «несоответствие должности» — подорвало бы, видите ли, артистический престиж города, а на такой шаг кабинет министров тогда еще не решался.

Вспомнив о возражениях коллег, которые помешали ему уже давным-давно покончить с этим Крюгером, министр Флаухер так громко заворчал, что лежавшая у его ног такса Вальдман встревожилась. Артистический престиж города! Он, Флаухер, служил стране, где основа всего — земледелие. А город Мюнхен, расположенный в самом центре этой страны, и по своему укладу, и по населению, главным образом — крестьянский. Об этом не мешало бы поразмыслить его коллегам. Их долг оградить свою столицу от безудержной, неприкрытой жажды наслаждений, словно мутной волной захлестнувшей все крупные города. Вместо этого они занимаются дурацкой болтовней об артистическом престиже Мюнхена и тому подобной чепухе.

Министр Флаухер проворчал что-то, вздохнул, рыгнул, отпил вина, облокотился обеими руками о стол и, наклонив шишковатую голову, впился маленькими глазками в Отто Кленка, уютно расположившегося напротив. Кельнерша Ценци, которая много лет подряд обслуживала в «Тирольском кабачке» этот стол, прислонившись к буфету, хозяйским глазом надзирала за своей помощницей Рези и с легкой, снисходительной улыбкой поглядывала на расшумевшихся мужчин, не забывая, однако, следить за изменением их настроения и уровня жидкости в стаканах. Эта крепко сбитая женщина с приятным, широким лицом, страдавшая плоскостопием, профессиональной болезнью кельнеров, прекрасно знала своих постоянных клиентов; она тотчас заметила, как изменился министр Флаухер при появлении министра Кленка. Она знала также, что доктор Флаухер в это время, если он в хорошем настроении, непременно закажет вторую порцию сосисок, а если в плохом — редьку. Не успел он буркнуть: «Мне ре…», как редька уже стояла на столе.

Артистический престиж! Как будто он сам не разбирается, например, в музыке. Но только декаденты и снобы могут ради этого артистического престижа спускать всякому чужаку вызывающее, неприкрытое свинство. Министр Флаухер, вконец расстроившись, машинально пододвинул к себе тарелку соседа с остатками ужина и бросил таксе Вальдман кость. И когда он по всем правилам искусства стал нарезать редьку, душа его все еще ныла оттого, что ему так долго пришлось терпеть этого нигилиста Крюгера на посту заместителя директора музеев.

Такса у его ног чавкала, грызла кость, давилась от жадности, жрала. Нарезав редьку, министр Флаухер стал ждать, пока ломтики водянистого клубня не пропитаются как следует солью. В ресторане было шумно, и все же через открытые окна отчетливо доносились слова мюнхенского гимна, который в пивной напротив растроганно и с чувством пели сотни голосов:

Пока у подножья горы старый Петер главу возвышает,
Пока зеленый Изар стены Мюнхена омывает,
Будет в наших домах царить благообразный уют.