Успех

На следующий день художник Ландхольцер поразил всех требованием, чтобы его побрили еще раз. После бритья он, улыбаясь, долго разглядывал себя в зеркало. Потом написал под рисунком, сделанным в лесу: «Западно-восточный двойник». Не без труда добился, чтобы ему дали кусок твердого картона и большой конверт, спросил у доктора Дитценбруна адрес Каспара Прекля, тщательно и бережно упаковал рисунок и отправил его своему вчерашнему посетителю. А днем старательно написал следующее:

«1. Конкурс. Государство есть основа справедливости. Кто укажет способ сделать его прозрачным и относительным, тот получит премию в размере 333 333 германских марок, что соответствует 33 бумажным маркам. Противодействие будет караться тюремным заключением от 27 до 9 лет, недоносительство — 33-мя днями отбытия свободы.

2. Приказ по министерству. В целях доказуемости все, соответствующее истине, следует писать в дальнейшем на желтой бумаге, все, от нее отступающее, — на белой.

Писано в Нидертанхаузене.

Наместник господа бога и железнодорожного управления на воде и на суше

Фриц Ойген Брендель».

Этот манифест он торжественно вывесил в большом зале больницы. Написан он был на белой бумаге.

26 О том, как хорошо на все смотреть со стороны

За полчаса до начала премьеры, когда и в конторе театра, и на сцене царили волнение, тревога, лихорадка, наигранное веселье, страх, от которого пересыхало во рту, когда в сотый раз были повторены указания, теперь уже бесполезные, и в сотый раз из-за пустяков начиналась паника, г-н Пфаундлер сохранял невозмутимое спокойствие и бодрость духа. Во время генеральной репетиции — а она длилась с вечера до утра — он то и дело приходил в неистовство, разражался бранью, за малейший промах гнал со сцены. Но сейчас его несдержанность пошла бы во вред, и он, инстинктивно преисполнившись фаталистическим оптимизмом, старался заразить актеров упрямой верой в успех. С видом доброго дядюшки, всеобщего утешителя и вдохновителя, переходил он из конторы на сцену и обратно, всех мирил и успокаивал, благодушно потешался над маловерами, разыгрывал безмерное восхищение красотой стареющей примадонны Клере Хольц, похлопывал бледного и потного композитора по плечу, а иных «герлз» — по ляжкам, хвалил новые световые эффекты, придуманные неприятным ему Бенно Лехнером, в сотый раз проверял вместе с акробатами прочность снарядов. И каждый его жест казался искренним и сердечным. Был искренним. Г-н Пфаундлер прогнал тайные сомнения, забыл, что все время силился заменить искусство приманками плоти и мишурой. Чувствовал себя не дельцом, а меценатом. Разве он не служитель искусства и народа? В стране инфляция, ее сотрясают политические кризисы, но потребность в зрелищах не меньшая, чем потребность в хлебе. Г-н Пфаундлер был убежден, что он так же необходим своим согражданам, как пекарь или мясник.

Но, заражая всех верой и надеждой, он в глубине души знал, что с уходом комика Гирля ревю «Выше некуда» увяло на корню. Пожалуй, с такими же шансами на успех и, уж во всяком случае, с большим удовольствием он мог бы продемонстрировать публике не эту дребедень, а настоящее искусство. Он понимал — чутье-то у него было! — что, еще не начавшись, игра проиграна.

Меж тем зрители все прибывали, — круглоголовые мюнхенцы и их опрятные, пухлые жены. Зал наполнился гулом уверенных, грубоватых голосов. Пришел художник Грейдерер с очередной «курочкой» и элегантным г-ном фон Остернахером. Пришел бульдогоподобный доктор Маттеи с неизменным пенсне на носу, пришли импозантные на вид актеры из Национального театра, кое-кто из «Мужского клуба». Притащился даже патриарх, профессор фон Каленеггер, по-птичьи вращавший маленькой головкой на длинной шее: еще бы, ведь рекламы твердили, что этим обозрением Мюнхен, город процветающего искусства, бросает вызов материалистическому, некультурному Берлину. Настоящую сенсацию вызвало появление министра Отто Кленка, который, по слабости здоровья, недавно подал в отставку. Он сидел в ложе первого яруса, у всех на виду, бледный, отмеченный только что перенесенной болезнью. А вот Эрих Борнхаак никому не бросался в глаза — он сидел в партере сбоку. Сейчас у Эриха снова была полоса везения — за что он ни брался, все удавалось. И ему не терпелось узнать, кто окажется его соседом — наверное, и тут повезет. Но занавес поднялся, а сосед Эриха все не появлялся. Плохо выбритый Каспар Прекль был в обществе нарядной, сияющей Анни Лехнер. В зале было много и ничем не примечательных горожан, по-праздничному наряженных, очень взволнованных, — матерей, тетушек, дядюшек, двоюродных братьев и женихов голых девиц.

Для этих-то людей и было поставлено обозрение «Выше некуда», в первоначальном варианте — «Касперль и классовая борьба», то самое, на которое писатель Жак Тюверлен потратил изрядную толику своего драгоценного времени и незаурядного таланта.