Успех

Едва зазвучали инструменты изобретателя Друкзейса, как лицо Отто Кленка засветилось злорадным удовольствием. Выделяясь бледностью среди толпы румяных здоровяков, в смокинге, уже не облегавшем его массивную фигуру, бывший министр сидел, слегка разочарованный спектаклем. Но стоило загреметь инструментам, появиться баварскому льву и публике восторженно зааплодировать, как он мгновенно ожил. Да, такой он и представлял себе ее — духовную почву, вскормившую его народ, и на ней он теперь построит свою потеху, свое удовольствие. Все верно, иначе не могло и быть — и то, что мычанию на сцене отвечает мычание в зрительном зале, и то, что никто не понимает, всерьез ли задуман этот лев или он пародия, — все это грандиозное шутовство, так вдохновенно разыгранное актерами. В роли министра юстиции он, пожалуй, с тревогой и даже печалью смотрел бы на своих мюнхенцев, впавших в такой постыдный, ни с чем не сообразный идиотизм. Но теперь ему это только кстати. Так, так, продолжайте. Он и сам от них не отстанет. Покажет кое-кому, кто он такой. «Падающего толкни» или что-то в этом роде сказано у некоего классика.

Между тем кто-то сел на свободное место рядом с Эрихом Борнхааком. Села дама. Иоганна.

С той ночи шалопай ни разу ее не видел. Однажды безуспешно пытался до нее дозвониться. Когда, по воле театрального кассира, она оказалась его соседкой, он небрежно поклонился, но как-то сразу растерял обычную развязность, не знал, как себя держать, порой обращался к ней с ироническими замечаниями по поводу обозрения. Иоганна отвечала односложно и сдержанно, он тоже стал заговаривать все реже, под конец совсем замолчал. Кого она из себя строит? Он же спал с ней — так какого черта? Он знавал баб лучше сложенных, чем она. И более умных, остроумных, элегантных. Они с ним не ломаются — выбирай любую. Особенно сейчас, когда он в полосе везения. У «истинных германцев» его с каждым днем все больше ценят. Да и старик прислал ему внушительную сумму в иностранной валюте. Хотел, видно, умаслить его после попытки увильнуть от защиты фон Дельмайера. Глуп как пробка старый хрыч. С какой гнусной покорностью он сносит любой пинок под зад. В общем, жизнь развлекательная штука. Развлекательна затея с боксером Алоисом, и прибыльна к тому же. Может быть, не совсем безопасна — как-никак Алоис брат Руперта Кутцнера. Зато развлекательно. И на удивление несложно. Он снова пытается что-то сказать Иоганне. Но она как будто даже не слышит — на сцене действительно стоит невообразимый шум. Он исподтишка смотрит на Иоганну. Было время, когда она казалась ему очень желанной, А почему, собственно? Что в ней такого привлекательного? Широкоскула. Нос вздернутый. Разыгрывает недотрогу, но волосы-то остригла только ради него. И какая она в постели, он тоже знает. Не бог весть что. Так в чем же дело? Другие негодуют, чего-то требуют. А она изображает удивление, вонючее безразличие. Ну, и на здоровье. Его это не задевает.

Его это очень задевало.

Между тем стоило ему умолкнуть, как Иоганна совершенно забывала о нем. Все ее мысли были обращены к Жаку Тюверлену. Она смотрела на сцену, и ее одолевало бешенство, равное которому она испытала только во время крюгеровского процесса, когда из газет узнала о чтении на суде писем покойной девицы Анны Элизабет Гайдер. Когда-то Жак Тюверлен восторженно рассказывал ей об Аристофане; в ту пору она не до конца поняла его замысел. Но что этот замысел не имел отношения к тому, что шло сейчас на сцене, что в нем все было добропорядочно и, с точки зрения искусства, достойно, в этом Иоганна не сомневалась. Жак Тюверлен не прочь был встать в позу циника, но профессионально он был в высшей степени чистоплотен, дорожил своей писательской совестью как зеницей ока. И можно себе представить, до чего он истерзался, глядя, как его выношенное детище превращают в такую абсурдную, дурного вкуса чепуху. Да, нелегкое у него было время, пока она жила в Париже. Что за несусветная тупость — путаться с Гесрейтером и вот с этим субъектом, который сидит рядом с ней, когда Тюверлен так мучился в Мюнхене. Она была полна глубокого, горячего чувства к человеку с морщинистым лицом и скрипучим голосом, который скрывался сейчас где-нибудь в глубине ложи или стоял за кулисами и острил, хотя, конечно, ему было не до острот. И пока на сцене продолжался все тот же гнусный балаган, пока Катарина упивалась жалким, нищенским триумфом, пока инструменты изобретателя Друкзейса вызывали буйный восторг зрителей, Иоганна вдруг отчетливо поняла, какой дорогой ей предстоит идти. Она пойдет по ней с Тюверленом и не даст ему еще раз взяться за работу вроде этого обозрения.