Успеть изменить до рассвета

Что еще раз доказывало мне, что как раз последний сможет использовать информацию, которую я ему предоставлю, с толком. Ради своей личной власти, конечно, тоже. Но и на пользу стране и людям. Он ведь так страстно насаждал всюду свои пятиэтажки и кукурузу не только потому, что был, между нами, довольно упертый болван. Но и потому, что пользы советскому народу хотел. Мечтал накормить его досыта молоком и мясом и поселить хоть в крошечные, зато отдельные клетушки, с паровым отоплением и теплой водой из‑под крана.

В любом случае к Никите можно относиться по‑разному. Но у меня в данном конкретном случае никакой надежи ни на кого, кроме него лично, не оставалось.

И я принялся готовить свой выход. Выход — на него, на первое лицо.

Но вот как мне, спрашивается, с ним увидеться?

Оставалось лишь завидовать Маше Мироновой, капитанской дочке, которая столь легко (в одноименном произведении) бросилась к ногам императрицы и протянула свое прошение с мольбой о Гриневе. Советские (да и постсоветские) руководители гораздо тщательней оберегают себя от столь неожиданных выходок подвластного им народонаселения.

К счастью, из‑за наших с тобой предыдущих приключений, связанных как раз с пятидесятыми‑шестидесятыми годами, и исповеди американского агента Макнелли у меня (как ты, может быть, помнишь) проснулся интерес к тому времени. И кроме жизнеописаний Гагарина и Королева (которые помогли мне здесь повстречаться и с одним, и со вторым), я много читал и про Хрущева. В том числе его собственноручные мемуары, трехтомник воспоминаний его сына Сергея и прочие материалы от друзей, недругов и кажущихся объективными историков.

Из них я помнил, что охрана у Никиты была не настолько мощная, как у предшественника. Он и сам ее гонял, сердился на «дармоедов», когда видел столбики чекистов по пути в Кремль или назад, на дачу. Поэтому у меня имелся хоть небольшой, но шанс к нему проникнуть и не быть при этом на месте пристреленным.

Но как? План складывался постепенно, на основе куцых сведений, которые задержались в моих мозгах после прочтения обширной исторической литературы. (Эх, знать бы, что они мне реально по жизни пригодятся — я бы штудировал ее с гораздо большим рвением!) Ведь нечего говорить, что не было у меня возможности уточнить то, что я запомнил кое‑как или неточно, нигде — ни в библиотеке, ни у знакомых, ни в Интернете. Да и не было здесь, конечно, никакого Интернета.

К сожалению, в памяти у меня сохранилось немногое. Наверное, я мог попытаться проникнуть к Никите Сергеичу на дачу — но где она была, та самая дача, я, хоть убей, не помнил. А если броситься к нему, когда он приезжал в Кремль? Хрущ, в отличие от грозного предшественника, открыл доступ в старинную крепость для широких народных масс. Однако где он выходит из машины? Где его рабочее место? Я, как и весь советский народ, ничего подобного не ведал. Да даже если бы знал! Они ведь, владыки полумира, себя жестким расписанием не ограничивают. Приезжают на службу во сколько хотят и как бог на душу положит. А человек, поджидающий чего‑то или кого‑то внутри Кремля, вызовет неминуемое подозрение у охраны. Пусть не такая грозная, как прежде Хрущева и после него, но она все‑таки была.

Имелся еще один путь — театр. Первый секретарь частенько, как я помнил, бывал в Большом. Но беда в том, что заранее об этих визитах, естественно, не извещалось — а постфактум они никак не могли мне пригодиться. Вдобавок при каждом посещении Никиту сопровождала целая свора приспешников — а мне все они не то что были не нужны, наоборот, только мешали.

Поэтому, поразмыслив, я понял, что путь у меня оставался только один: столичная резиденция Первого секретаря. К счастью, я даже помнил ее адрес: Воробьевская набережная, сорок. На самом берегу Москвы‑реки, напротив стадиона в Лужниках, мудрые советские вожди — слуги народа — отхватили пять, что ли, участков и построили себе городские резиденции. Там жили, совершенно точно, Хрущев и по соседству Микоян. А еще, по‑моему, Булганин и Маленков. Теперь, после пленума, который прошел в июне пятьдесят седьмого и разоблачил Маленкова как участника антипартийной группы, его, наверное, со столь центрового места попросили. Но Хрущев‑то на Воробьевской набережной оставался, я это помнил точно.

И все равно задачка была с десятком неизвестных. (Неизвестных — и опасных.) Первое: участки коммунистических бонз шли вдоль Москвы‑реки один за другим. Их между собой соединяли калитки, чтобы хозяева, не выходя на улицу, могли наведываться друг к другу в гости — Микоян с Хрущевым, как я помню, этим частенько пользовались, втайне от других сговаривались, снюхивались. Но как мне было узнать, какой из пяти участков принадлежит Самому Главному?

Второе: как угадать момент, когда Никита дома? Не в Кремле, не на даче, не в театре, не на приеме в каком‑нибудь посольстве и не отправился с визитом по стране? Понятно, что в выходные он обычно просиживает на даче, а вот по поводу прочего графика мне оставалось только гадать.