Успеть изменить до рассвета

Я встал со своего места, протиснулся к проходу и сбежал вниз по крутым ступенькам. На лавке, где царил Эдуард, люди сидели непростые, и даже маячил поодаль милиционерик в парадной шинели — однако был страж порядка один и в противоположном проходе, не побежит ведь он меня оттаскивать, здесь футбол царил интеллигентный, не наши времена.

Я снова «включил взрослого и начальника» и стал протискиваться к Стрельцову. «Пропустите! — важно говорил я. — Особые обстоятельства!» Отдавливал ноги, отодвигал плечи — меня поругивали, но довольно беззлобно, не по‑матерному. Наконец я приблизился к голеадору и ввинтился на скамейку рядом с ним, безбожно отодвигая его соседа.

— Э! Э! — заорал тот. — Ты че, паренек? — От него явственно несло портвейном.

— Дело государственной важности, — отрубил я и, в сущности, был недалек от истины.

Я уселся рядом с великим форвардом и по‑простецки приобнял его за плечо. Он уставил на меня красивую свою мордашку, которая уже была, я с сожалением и досадой заметил это, замутнена принятым алкоголем. Я почти сразу с горечью понял, что вряд ли эта моя вылазка увенчается успехом, однако должен был хотя бы попытаться.

— Слушай, Эдик, — сказал я, — мне долго рассказывать, почему да как, но я знаю, что случится в будущем. И я знаю все про тебя. И у тебя лично будущее незавидное.

— Э, так ты, значит, Вольф Мессинг! — с пьяноватым добродушием воскликнул игрок. Разумеется, он нисколько не принимал меня всерьез.

— Типа того. Но ты не смейся, это очень, очень важно. Слушай! Эдик! Они не простят, что ты выбиваешься из ряда вон. Они тебя распнут, размажут.

Я пытался говорить простыми словами и подделываться под незатейливый футбольный лексикон.

— Распнут? — переспросил он, и я понял, что футболист даже еще более пьян, чем я подумал в первый момент. — Кто рас‑п‑нет?

— Они! — Я сделал широкое, объемлющее движение рукой. — Чиновники. Власть имущие. Щелкоперы. Мусора. Они не любят талантов! Опишут тебя фельетонами. Потом обвинят в изнасиловании, посадят в тюрьму. Перестанешь в футбол играть, за границу ездить. Я тебе точно говорю. Я наверняка знаю. Поберегись, пожалуйста! Пей поменьше. С девками будь поаккуратней.

— А! — с пьяной догадливостью проговорил он. — Тебя Маслов нанял!

— Ваш тренер, думаешь? Да нет же!

— А что, хорошо придумано! Вольф Мессинг, знаю будущее, все такое. Цыганка с картами, казенный дом.

— Нет! Эдик! Нет! Пожалуйста! Притормози! Хотя бы сегодня! Ведь ты прям сегодня напьешься, в чужую квартиру станешь ломиться, в ментовку загремишь. А потом, когда будешь ехать со сборной в Варшаву на матч с поляками, опоздаешь на вокзал, поезд ради тебя в Можайске останавливать будут. Потом тебе это в фельетоне припомнят.

— А с поляками‑то мы как сыграем, раз ты будущее знаешь?

— Выиграете. Ты банку забьешь.

— Так, значит, на чемпионат, в Швецию, поедем?

— Все поедут. А ты нет. Под самый чемпионат тебя обвинят в изнасиловании. И осудят. И посадят. На двенадцать, между прочим, лет.

По его лицу я видел: нет, он, конечно, мне не верит. Да и немудрено. А я бы на его месте поверил?

Наверное, я надоел ему своими справедливыми предсказаниями, во всяком случае, лицо футболиста исказила злоба.

— Да пошел ты! — выругался он. — Кликуша! Отвали, отвянь! — и легонько оттолкнул меня в плечо.

И сразу его сосед, словно бы ждавший от лидера команды «фас!», схватил меня за плечо и стал вытаскивать с места, на которое я столь незаконно взгромоздился. Я не стал сопротивляться и пошел прочь по рядам, опять наступая на чьи‑то ноги в кондовых ботинках и извиняясь.

Посмотрел на поле. Торпедовцы опять атаковали, но Яшин блестяще стоял в рамке, а нападающим, конечно, явно не хватало Стрельцова.

Делать мне здесь, на стадионе, было больше нечего, и я поехал домой, в общагу.

Вечером я узнал из новостей по радио, что матч так и закончился проигрышем торпедовцев со счетом 0:1.

21 ноября 1957 года

После моего разговора со Стрельцовым я наконец‑то понял… Долго же мне потребовалось думать, прикидывать и размышлять, чтобы в итоге догадаться! Многое испытать и пройти! Но вот, наконец‑то. Как говорится, лучше позже, чем никогда.

Так вот. В таком обществе, как наше, — заметь, Варя, я здесь не уточняю, какое конкретно «наше», — образца 2017‑го или пятьдесят седьмого года, потому что сходства между ними в данном смысле гораздо больше, чем различий. Итак: в нем все, причем всегда, решает Первое Лицо. Все замыкается на него. И жизнь страны, в конечном счете, определяет‑обустраивает ОН. А россказни о «коллективном руководстве» и «народовластии» — не что иное, как блеф, сон, дымовая завеса.

С другой стороны, к предыдущему главарю, усатому монстру — я даже не хочу называть его поганое имя всуе — я бы ни с чем подобным не дернулся. Потому что сведения, которые я бы ему сообщил, он бы использовал единственным образом — ради укрепления и продления, даже за гробом, личной власти. И первое, что бы тот людоед сделал, воспользовавшись моими данными, — конечно, казнил нынешнего Первого секретаря ЦК КПСС, своего посмертного обидчика Никиту Сергеевича Хрущева.