Успеть изменить до рассвета

Вскоре к перрону паровоз подтащил состав. И я пошел по проводникам, отдавая предпочтение плацкартным — там и людей больше, легче затеряться, и такса, соображал я, окажется меньше. Я подходил к могучим тетенькам в форме — на железной дороге, особенно среди персонала, за шестьдесят лет мало что переменилось — и спрашивал: «Довезете до Чкалова?» И добавлял: «Я вам заплачу, сколько скажете». Никаких там обиняков: «Я вас отблагодарю» и прочих эвфемизмов. Четко, ясно, по‑капиталистически: «Заплачу».

Третья по счету проводница сказала: «Садись. Только койко‑места я тебе не дам, сутки на ногах сдюжишь?» Что мне оставалось делать — только кивнуть: «Сдюжу».

И мы поехали. Вагон оказался большой, населенный, ароматный. Богатый людьми и запахами — человеческих тел, съестных продуктов, алкогольных напитков, туалетов. В вагоне не плакали и (по Блоку) не пели — но сразу принялись есть и пить. И меня — вот она, советская социалистическая взаимовыручка — немедленно принялись потчевать. Настроение у народа преобладало благодушное, лучезарное, предпраздничное. Так что я и курицу отведал, и яиц, и сальца, и соленых огурчиков. Вот только от «беленькой» и от самогона отказался — «К другу еду, на свадьбу. Хочу туда свежим прибыть». Насчет свадьбы и «свежим» было правдой, а вот «к другу» — далеко нет. Но в объяснения я, разумеется, не пускался.

Как‑то сам собой вагон прознал — видит Бог, я не говорил — о моем безбилетном статусе, и мне радушно предлагали подремать на верхних полках. Многие, видимо, из экономии, не брали постельного белья и отдыхали в одежде, прямо на матрацах. Скоро миновали Рязань, и я подумал о никому пока не известном бывшем зэке (а в будущем тоже, как и Борис Леонидович, лауреате Нобелевской премии), что сидит где‑то здесь, преподает математику с астрономией и корпит над рассказом «Щ‑854»[31]. Вот уж кто‑кто, а Александр Исаевич совсем не нуждался ни в каких моих увещеваниях и предсказаниях будущего. Что б я ему ни сказал — все равно, по‑любому, будет двигать свое, переть, как танк, сквозь цензуру и режим. Хотя, наверно, и его сообщение о грядущем Нобеле обрадовало бы. И укрепило в исканиях и противостояниях.

Из‑за немытых окон поезда я разглядывал простиравшуюся передо мной Россию. Какая красивая, печальная природа! А все, чего коснулся человек, — такое несчастное, бедное, убогое, практически нищее. Деревянные домики, крытые дранкой. Редко какие — с железными крышами, давно не крашенными, латанными. Участки ограждают не заборы — плетни. На участках — грядки, покосившиеся сараюшки, кособокие уличные туалеты.

Люди на станциях одеты в серое, старое, зачастую грязное. Если в Москве одежда просто очень скучная, серо‑черно‑коричневой гаммы, то здесь она страшно поношенная, временами с заплатами. Много телогреек и военной формы. Основное пассажирское средство передвижения — грузовики: в кузове на лавке сидит иной раз десять, а иной — двадцать человек. Многие используют для путешествий гужевой транспорт: лошаденка тащит, выбивается, целую толпу, набившуюся в телегу. Бабы в телогрейках торгуют на станциях рукодельными пирожками из больших кастрюль.

Зато всюду красные флаги, красно‑белые лозунги, бравурная музыка из репродукторов. А по вагонной трансляции идет на полную громкость заседание Верховного Совета, посвященное сорокалетию революции. Выступает Хрущев. По его голосу слышно, как он упивается собой и своим положением, как он реально гордится всеми социалистическими достижениями (угля мы добываем во столько‑то раз больше, а стали плавим на столько‑то больше, чем в тысяча девятьсот тринадцатом; уровень жизни возрос на столько‑то, в то время как в ведущих буржуазных странах — всего на столько‑то). Заметно было, как он чванится своими спутниками — у нас их полетело уже два, а у американцев — ни одного. И в то же время по речи очевидно становилось, что человек он неразвитой и малограмотный. Он путался в словах («социялизьм‑капитализьм‑материальизьм») и в ударениях: «до́быча» и «хозяева́». И одновременно — не знаю как, не спрашивай, Варя, по каким приметам — видно было, что товарищ он умный и хитрый (а иначе как бы сохранил себя в эпоху сталинщины и вылез на самую вершину?). И что он, наверное, единственный, кто в состоянии здесь, в СССР, хоть что‑то изменить. И я думал, что мне, конечно, нужно к нему… Но Хрущев ведь не Лариса. Как он воспримет известие, что столетие революции мы встречаем в самом что ни на есть капиталистическом обществе и подумываем Ленина вышвырнуть из мавзолея (как он скоро Сталина выкинет)? И что через шестьдесят лет у власти в стране будут стоять, как говорят, самые богатые люди современности? Да его от подобных известий апоплексический удар на месте хватит! Да он меня живьем закопать велит — хитрый‑то Никита, хитрый, но в свой «социялизьм» реально верит! И в «коммунизьм» — тоже.