Успокой моё сердце (СИ)

Вижу Джерри. Вижу его затылок, его светлые волосы и бледную кожу. Вижу моего маленького ангела. И со всей точностью, со всей уверенностью могу сказать, что он никогда ничего подобного не испытает. Его папа бесценен для нас обоих. И для него, за него, Каллена-старшего я сберегу. Любой ценой.

- Я не собираюсь умирать, - будто прочитав мои мысли, шепчет мужчина.

- Даже если соберешься, не получится, - кое-как прорвав череду судорожных вдохов, мотаю головой, - ты нам очень нужен…

- Спасибо.

- Не смей говорить за это спасибо, - слезы возвращаются и ощутимо душат. Никуда от них не деться.

Он усмехается, но в дискуссию со мной не вступает. Понимает глупость противоречий в этом вопросе. Тем более сегодня.

Я беру маленький перерыв. Думаю, на него право у меня точно есть – ждать долго никого не заставлю. Я просто… выбита из колеи. Да, лучше назвать это так.

- Тот декабрь был очень, очень холодным, - не своим голосом произношу я, покрепче прижавшись к Каллену. Четкая цветная картинка белого покрывала на земле и деревьев, укутанных в иней, предстает перед глазами, - снега было… много.

- Belle…

- Слишком много… - на глаза наворачиваются слезы. Ужасно жгучие.

- Сейчас тепло? – Эдвард-таки задает свой вопрос, дождавшись от меня краткой паузы. Многозначительно смотрит на одеяло.

- Да. Сейчас – да.

- Хорошо, - больше не перебивает. Успокоился.

Вот и момент истины. Мы медленно, но верно с темы детства дошли до борделя. И сбежать от неё не выйдет – некуда.

- В ту ночь была метель, - боже, я почти чувствую острые снежинки на коже, - погоду обещали самую отвратительную, но она даже синоптиков удивила своей силой. Подвалы как назло были закрыты… и я нашла «Урсулу».

Я опасливо оглядываюсь на Эдварда, но, судя по его недоумению, он не совсем понимает, о чем идет речь.

- П-публичный дом, - объясняю. Есть ли смысл уже что-то скрывать?

- Публичный дом? – его глаза вспыхивают. Вспыхивают так ярко и так пугающе, что внутри меня что-то обрывается. С глухим стуком упав к ногам, заставляет сердце биться у самого горла.

- Там было тепло, и Карл обещал накормить меня… там было одеяло и кровать у батареи, а ещё окна… толстые окна… они не открывались и не пускали внутрь холод… я только из-за него… - сверкающие малахиты никуда не пропадают, а потому постепенно мой запал разубедить мужчину в том, что я вошла внутрь двухэтажного кирпичного здания сугубо из-за погоды, тает.

- «Урсула», - шмыгнув носом, говорю уже прежним голосом, не срывающимся, - публичный дом. Бордель, если хочешь. Я была там.

Он открывает рот. Я догадываюсь о том, что он сейчас скажет, а потому спешу опередить. Слышать это слово от Каллена будет верхом ужаса. Лучше сама. Какая, к черту, разница?

- Шлюха.

На последних буквах голос совсем некстати вздрагивает. Звонкой пощечиной значение произнесенного, теперь уже озвученное, ударяет по лицу. От него никуда не деться.

«Сегодня у меня очень плохое настроение, - откидывая к ногам ремень и величая меня в крайней степени неприличным словом, Рауль кивает на металлическую спинку кровати, - так что лучше держись крепче».

«Не понимаю, почему они все платят за это, - Хью, неодобрительно поправив простынь, влажную от его стараний, вынуждает меня перевернуться, - по-моему, с тобой куда интереснее сзади».

«Какая красивая ночная бабочка, - её подрагивающие губы на сухом, морщинистом лице изгибаются в улыбке. Тонкий палец очерчивает контур моих губ за пару секунд до того, как получу нежеланный поцелуй, - милая девочка-Беллочка, ты мне уже нравишься».

- И что дальше? – не выдерживаю звенящего молчания, повисшего в комнате. Оно дает полную свободу воспоминаниям, а они, как, в особенности, те, о Виктории – сестры Карла, если не ошибаюсь, сводят с ума хуже любых кошмаров. – Ты презираешь меня? Запретишь общаться с Джеромом? Что ещё ты можешь сделать?!

С трудом удерживаюсь, дабы не закричать. Мальчик не виноват. Он ни в чем, ни в чем не виноват. Какое право я имею рушить его сон? Какое право имею пугать после всего того, что было?

Я плачу. В очередной чертов раз плачу, не в силах ни побороть эти слезы, ни удержать под контролем. Я не собираюсь давить на жалость. Я не жду никакого понимания, как бы сильно в глубине души этого не хотелось. Разочаровываться слишком больно. Слезами точно не отделаюсь…

А он ведь имеет право… многие бы на его месте так и сделали.

Эдвард ничего не говорит. Он по-прежнему молчит, и тишина по-прежнему режет слух тупым ножом. Но недолго. Через пять секунд, а то и меньше, все меняется.

По крайней мере, положение моего тела точно.

Мужчина больше не лежит на кровати, и его руки не накрывают мою спину.

Теперь мы сидим. На самом краю, обернувшись к зашторенному окну.

Он укачивает меня, как маленького ребенка, поудобнее перехватив и спрятав под все тем же одеялом.

Эдвард меня целует. Больше всего и чаще – в лоб, но со временем скулы и щеки тоже получают по поцелую. И гладит. Так нежно, так истинно любяще гладит…

Не произносит ни слова при этом.