Усы

Он же не был безумен, психиатрическая лечебница внушала ему ужас, и, значит, оставалось лишь одно — бегство. С каждым следующим рейсом катера он все больше воодушевлялся от мысли, что избрал единственно верный выход из сложившейся ситуации, и лишь неосознанный, но стойкий инстинкт самосохранения помешал ему там, в аэропорту, взять обратный билет и лететь в Париж, на свою погибель. «Мне больше нет места среди друзей и родных! — горестно думал он, одновременно упиваясь пафосом героической самоотверженности, укреплявшей его решимость. — Нечего обольщаться метафорами типа «махнуть на все рукой», когда единственное средство спасения — отрубить эту самую руку». Тем не менее он уже догадывался, что ему трудновато будет поддерживать в себе этот восторженный настрой, который сойдет на нет, едва он покинет катер. Ну и ладно, а пока мир сводился к легкому скольжению по воде среди теплой южной ночи, среди бликов на черных волнах, к поскрипыванию стальных тросов и звяканью решетчатой загородки, выпускавшей одних пассажиров, впускавшей других, ко всему этому мерному, налаженному снованию от берега к берегу, которому он отдавался с радостью, чувствуя себя в полной безопасности. Однако невозможно провести остаток жизни, плавая на катере между Гонконгом и Каулунгом; это промежуточное состояние напомнило ему знаменитый фильм Чарли Чаплина, где герой, спасаясь от жандармов двух сопредельных стран, бежит по пограничной полосе враскорячку — одна нога здесь, другая там. Потом идет затемнение, и на экране возникает слово «конец», но разве в реальной жизни можно обозначить этим словом такое межеумочное состояние? Хотя, впрочем, один–то конец всегда возможен. Стоя на временной (рейс на Гонконг) корме, облокотясь на поручень, он с самого момента отплытия неотрывно следил за пенным изогнутым шлейфом, который вырывался из–под дрожащей палубы катерка. Достаточно просто перевалиться через борт, и все дела. В какие–нибудь несколько секунд ревущие лопасти винта раскромсают его на части. И никто даже вмешаться не успеет; пассажиры — а их теперь раз–два и обчелся, — конечно, закричат, забегают, остановят катер, но что они найдут? Ошметки мяса и лоскутья одежды вперемешку с отбросами порта, дохлой рыбой и дырявыми садками. Ну еще разве что бипер да паспорт, и то если хорошенько поищут. А впрочем, вряд ли — кто это захочет обшаривать всю гонконгскую бухту ради установления личности безвестного иностранца?! Кстати, перед тем как топиться, он вполне может уничтожить паспорт и тем самым все следы своего здешнего пребывания. Нет, стоп — он же заполнил гостиничную карту! Так что при расследовании никаких проблем у властей не будет: через пару дней французский консул в Гонконге с прискорбием сообщит его семье о несчастье. Он ясно представил себе консула у телефона — если, конечно, о таких печальных событиях извещают по телефону.

И Аньез на другом конце провода — зубы стиснуты, глаза расширены от ужаса… Вообще–то для нее такой исход менее страшен, чем ожидание- без всякой информации, неделями, месяцами, годами — и постепенное, но неизбежное забвение. Она так никогда и не узнает, что случилось на самом деле, и всю свою оставшуюся жизнь будет вспоминать лишь тот трехдневный кошмар и его последние слова, сказанные по телефону якобы с площади Мюэт.

Она тогда крикнула в трубку: «Я тебя люблю!», а он с ненавистью подумал то ли «Сволочь!», то ли «Шлюха!», тогда как она говорила искренне, она и впрямь любила его… Воспоминание об этом прощальном безответном призыве растрогало его до слез. Не осмеливаясь кричать во весь голос, он твердил шепотом: «Я люблю тебя, Аньез, я люблю, люблю только тебя!..», и это было правдой — правдой тем более неоспоримой, что до этого он ненавидел ее, обманул доверие, которое она неустанно выказывала ему всю жизнь. Да, уж она–то ни разу не проявила слабости, не поддалась колебаниям. И сейчас он отдал бы все на свете, чтобы сжать ее в объятиях, воскликнуть: «Это ты!», услышать то же самое из ее уст и поверить ей навсегда. Что бы ни случилось, вопреки всякой очевидности, даже если она приставит ему револьвер к виску, даже в тот миг, когда она спустит курок и его мозги разлетятся на кусочки, он будет думать: «Она меня любит, я ее люблю, и только это одно — правда!»

Три дня назад–нет, четыре, с учетом временной разницы! — он провел с нею ночь любви в последний раз.