Усы

Коротенькое морское путешествие настолько понравилось ему, что, прибыв на остров, он решил не выходить, а плыть обратно, не покидая своего места; когда же матрос знаком попросил его сойти, подчинился, но тотчас опять купил билет и вернулся на катер. Проделав этот маршрут в оба конца трижды и полностью освоившись, он наконец уразумел, что вовсе не обязательно каждый раз брать билет на причале — достаточно просто сунуть в щель турникета монетку в 50 центов, и, покупая билет последний раз, он наменял их столько, чтобы хватило до самого закрытия переправы — правда, он не узнал, когда это будет. Затем он обнаружил еще одну интересную особенность суденышка, а именно его полную обратимость: нос ничем не отличался от кормы, и на берегу невозможно было бы определить, где у него перед, где зад. Даже сиденья по желанию можно было перекидывать в любую сторону одним движением руки. Когда катер шел в Гонконг, все пассажиры, даже уткнувшиеся в газеты, садились лицом к Гонконгу; то же самое делалось в направлении Каулунга. Он заметил эту любопытную, хотя вполне естественную привычку благодаря собственному промаху: поднявшись в очередной раз на палубу, он шутки ради занял то самое место, которое оставил пару минут назад. Оглядевшись, он констатировал, что забыл перекинуть сиденье и теперь восседает спиной по ходу катера, в отличие от окружающих. Впрочем, никого это не интересовало, даже троицу девчонок–школьниц в белых носочках, которые уж точно должны были бы захихикать. На него глядели без всякой иронии или враждебности, просто как на один из элементов городского пейзажа по ту сторону бухты, куда бежал катерок. Он было смутился, но общее безразличие внушило ему умиротворяющее чувство покоя; он отдернул руку, готовую взяться за сиденье, остался на месте и даже расхохотался. Это там он был один против всех, один–единственный, твердо знавший, что у него имелись усы, и отец, и память, которых его вздумали лишить, а здесь эти частности никого не волнуют, от него только и требуется, что уплатить за проезд, а дальше — катайся сколько влезет! Ему пришла в голову безумная, но крайне соблазнительная идея — остаться в Гонконге навсегда, не забыть свою специальность, найти какую ни есть работенку, лишь бы прокормиться — здесь ли, в другом ли месте, но где его никто не знает, никто им не поинтересуется, где никогда не встанет вопрос о его усах — были они у него или нет. Перевернуть страницу, начать жизнь сначала — ах, эта древняя как мир, тщетная мечта, подумал он, хотя его–то случай как раз не очень типичен. Но предположим, он вернется домой и, вместо того чтобы засадить его в деревенскую халупу для полоумных, они молча простят ему все и позволят жить и работать как прежде; что ж, вероятно, жизнь и наладится, но все–таки она будет отравлена навсегда. Отравлена не столько воспоминанием об этом эпизоде, сколько вечным страхом последствий, боязнью, что в любом обыденном разговоре может вдруг опять возникнуть жуткий призрак безумия. Достаточно будет увидеть, как Аньез внезапно замолкает, бледнеет и кусает губы при самом невинном его замечании об их совместной жизни, общих знакомых или какой–нибудь вещи, чтобы понять: вот оно — вернулось, и мир снова рухнет вокруг него. Жить как на минном поле, двигаться вперед наугад, в ожидании новых срывов… да кто же способен вынести такое?! Он сознавал, что именно эта перспектива и подвигла его на бегство, оказавшись куда страшнее нелепой гипотезы заговора. В своей вчерашней лихорадке он не отдавал себе в этом отчета, но теперь все стало предельно ясно: ему необходимо было исчезнуть. Не обязательно из жизни, но, по крайней мере, из той, парижской жизни, которую он так хорошо знал, в которой знали его, ибо все устои прежнего бытия взорвал, изуродовал непонятно откуда взявшийся чудовищный кошмар, и приходилось либо отказаться от анализа случившегося, либо анализировать его в стенах сумасшедшего дома.