Усы

Он включил телевизор, стоявший в номере, убрал звук и задремал на постели, не раздеваясь, то и дело открывая глаза и с отвращением вдыхая висящий в воздухе табачный дым. На экране немо, по–рыбьи, шевелили губами элегантные китайцы. Позже, когда он вскинулся в очередной раз, китайцев уже сменили ковбои, скачущие по прерии, без сомнения снятой где–нибудь в Испании — конечно, если Испания не исчезла с лица земли, как о том свидетельствовал глобус с часами в Бахрейне. Наверное, телевидение Гонконга работало всю ночь, как американское, хотя не исключено, что завтра он узнает, что все местные программы заканчиваются в полночь… И снова началась мучительная пытка безвестностью, снова он метался на постели, то и дело хватаясь за телефон и судорожно стискивая ненужный бипер. В какой–то момент, желая услышать хоть чей–нибудь голос, он набрал номер без международного кода и разбудил, скорее всего, обитателя Гонконга, который сердито заверещал на непонятном языке. Повесив трубку, он встал, еще раз побрился и опять лег в постель. На рассвете, так и не заснув, он вышел, побродил по улицам среди любителей утренней гимнастики, сел на катер и, к великому удовольствию матроса, прокатался целый день. Его внимание поглощали пронзительные крики чаек, метавшихся в облачном небе, густой лес мачт в бухте, чужие лица, запах горячего асфальта, сверкающие стены небоскребов — весь этот поток уже знакомых впечатлений. И когда ему являлась мысль поехать в консульство или в аэропорт, он просто говорил себе: сейчас это пройдет, и ждал, и это действительно тут же проходило. Он много курил, не выпуская из рук блок сигарет. Его кожа бронзовела под солнечными лучами, и он подумал, что надо бы купить солнечные очки, а потом, даже не особенно удивившись, спросил себя, когда же это он успел вытащить из кармана пиджака те, которыми пользовался несколько дней назад на бульваре Вольтера, разыгрывая слепого.

Ну да, конечно, он тогда носил пиджак, который теперь валялся скомканным на дне стенного шкафа в его номере. Сняв темные очки в кафе на площади Республики и сунув их в карман, он уже больше нигде не вынимал их, ни в «Саду праздности», ни у себя в квартире, ни в аэропорту «Руасси». Пытаясь восстановить в памяти этот машинальный жест, он начинал мысленно перебирать все случившееся за последние сутки перед отъездом, но тщетно — какой–то туман заволакивал его действия, и они потихоньку уплывали, соскальзывали в небытие, в неясную легенду, героем которой он уже не был. И та же апатия поглощала нынешние долгосрочные планы на будущее: постоянную жизнь на катере, беззаботные странствия по портам Китайского моря, инспекционную поездку на Яву, возвращение в супружескую обитель — все становилось безразличным; вопросы, прежде острые, как бритва, переставали беспокоить, насущная необходимость выбирать — или не выбирать — отпадала сама собой.

К середине дня подошел матрос и, тронув его за плечо, объявил на ломаном английском, что он может, если есть желание, не сходить каждый раз на берег, а просто отдавать ему, вместо кассира, плату за проезд, притом со скидкой. Неизвестно, делалось ли это по доброте душевной или в расчете на незаконный приработок, но он отклонил предложение, объяснив, что ему приятно регулярно сходить на берег и возвращаться обратно, и сказал правду: теперь его занимало только одно — пересчитывание пятидесятицентовых монеток. Он ненадолго прервал свое челночное плаванье лишь затем, чтобы наспех съесть горячий куриный шашлык, стоя прямо у прилавка, где заодно торговали дешевыми кассетами с концертами варьете, а потом забежать в «Мандарин» и взять бритвенный прибор; брился он в грязном туалете катера. Иногда, в свободные от службы минуты, матрос подходил и обращал его внимание на какие–нибудь детали пейзажа со словами «Nice, nice!»[12] и он одобрительно кивал в ответ.

К вечеру разразилась гроза, катер сильно раскачивало с боку на бок.

Пассажиры сбегали по сходням на пристань, укрываясь газетами с черно–красными заголовками. Потом наступила ночь, а с ней и последний рейс, и он, как двое суток назад, снова очутился в одиночестве на приморском бульваре, подсвеченном крошечными фонариками, вделанными в бетон и слабо мигавшими под беззвездным небом. Пройдя вдоль набережной, он обнаружил другой причал, еще не закрытый, и устало опустился на скамью; напротив сидел человек лет шестидесяти, краснолицый, в теннисных туфлях и в желтом чесучовом костюме, тут же заговоривший с ним.

— О, Париж!.. — воскликнул он, выслушав ответ на традиционное «Where are you from?»[13]. Сам он, судя по произношению, мог быть родом хоть из Австралии, хоть из Назарета. — Nice place![14] — мечтательно добавил он.

Здесь он дожидался пароходика, уходившего в 1.30 на Макао, где он поселился не то два года, не то три, не то десять лет назад.

— Ну и как там, в Макао?

— Ничего, спокойно, — ответил незнакомец, — потише, чем в Гонконге.

— А трудно найти место на этом пароходе?

— Нет, нетрудно.