Утерянная Книга В.

Под одеялом тепло. У Лили давно ледяные ноги, уже много часов или вообще всю зиму – только заметила. Она лежит на спине так близко к Рут, что чувствует тепло ее тела, и смотрит на потолок из штампованной жести, на две картины, купленные мамой у ее друзей-художников, на полки с книгами. На верхней полке – коллекция любимых пепельниц Рут; она попросила Лили убрать их, когда стал известен диагноз. Лили вдруг понимает, что кроме пепельниц, диванчика и книг в этой квартире почти нет вещей из их старого дома, а в старом доме не было почти ничего, что принадлежало бы только Рут. Конечно, она много лет жила там одна, но присутствие отца все так же ощущалось: в обстановке, коврах, мебели. Он часто путешествовал и многое привозил из поездок. Все эти вещи олицетворяли (по крайней мере, для Лили) его богатый жизненный опыт. Например, японский антикварный чайник с ситечком, статуэтка в стиле абстракционизма, проигрыватель, изготовленный на заказ, и колонки, которые стоили больше, чем автомобиль отца. У мамы было совсем мало вещей: гравюра авторства Чайлда Гассама с изображением пристани (мама повесила ее над камином) и памятные мелочи из детства, что хранились в шкафу в нескольких шляпных коробках. Даже книги она держала в спальне, и Лили, будучи совсем юной, гадала, не являются ли книги чем-то глубоко интимным или вообще постыдным, как нижнее белье. Мамины пепельницы в конечном итоге заполонили все вокруг, как будто их рассыпали феи. Но в остальном она уступала территорию отцу Лили.

Да и что тут удивительного, если мама когда-то шила? Она прожила в том доме десятки лет, переехала еще до того, как Лили родилась. Женщина, которой Лили представляла свою маму, появилась после разрыва с отцом: та, что курила на крыльце в коротких шортах, а позднее – в длинных юбках. Что пробилась в узкий круг тех, кто посещал местную синагогу, да еще и добилась изменения молитвенных текстов так, чтобы в них не было ущемления прав; та, что читала им в детстве за завтраком книгу под названием «Давай поговорим!» и пыталась вовлечь в открытые беседы об устройстве тела; та, что примчалась убедить Лили не бросать работу. При этом она каждый день была дома, на кухне, когда они возвращались из школы. Ни дня не работала за деньги. И не посмела сказать своим родителям, что развелась по собственной инициативе.

Лили слышит дыхание Рут. Они с Джун, похоже, задремали. Неровное дыхание Рут перемежается короткими, быстрыми вздохами Джун, словно она и во сне взбудоражена. Лили вчера вечером зашла в детскую и увидела, что девочки развернули на полу длиннющий рулон бумаги из «ИКЕА» и что-то увлеченно на нем рисуют. Достав ящик с красками, которые им запрещено брать без Лили. Еще не успев их отругать, она поняла, что девочки делают. Платья. У Джун – с черными кругами, нанизанными наподобие гирлянды, разрисованное маркером, с которым им тоже нельзя играть (перманентные красители, испарения и так далее…). Но дети кричат: «Смотри!» – и Лили смотрит. «Угольки!» – вопит Джун. Лили не сразу догадывается – ее дочь запомнила про «угольки» из книги про Эсфирь, вернее, сурьму, которой все девы подводили глаза – кроме Эсфири. Круги зачернены так густо, что бумага отсырела и блестит мокрым блеском. Платье то ли для царицы, то ли для похорон. А у Рози совсем другое. Лили прошла дальше в комнату, не желая, чтобы из-за ее появления девочки начали все убирать. Наоборот, хотелось рассмотреть получше. Платье Рози – балахон в цветах тропического рейва, сплошь разрисованный салатовыми ромбами, ярко-розовыми завитушками, фиолетовыми молниями, огненными языками. Рози смотрела на нее снизу вверх – прямо в душу. Нахмуренные брови, такие же темные и роскошные, как у бабушки до химиотерапии. И Лили как никогда ясно поняла: дочерям так нужны эти платья не потому, что они просто хотят платья, а для того, чтобы кем-то в этих платьях стать.

Лили переворачивается на бок. Ее мать и ее младшая дочь, совсем не похожие друг на друга, спят совершенно одинаково: носы торчат, рты приоткрыты. Джун чему-то улыбается, потом улыбка исчезает. У Лили сжимается сердце. Поразительно, как девочки верят, что она действительно сошьет им эти платья. Как и когда она их шьет, по их мнению, Лили не знает. Наверное, представляют себе что-то вроде каморки Румпельштильцхена, где она трудится ночами. Впрочем, какая разница. Главное, они ей верят. Даже когда она не верит сама себе.

– Мама?

Тишина. Потом сонное: «М-м-м?..»

– Я раздобуду машинку, – говорит Лили. – Хочу, чтобы ты меня научила. Шить платья. Хорошо?

Тишина. С улицы доносится грохот. Мастерят деревянные ящики, чтобы защитить деревья на время прокладки нового кабеля, а по звуку – как будто кто-то бьет железками о железки.

Снова тишина.

Потом шорох. Волосы Рут шуршат на подушке. Она кивает.

Глостер, Массачусетс. Яркий пример женской независимости