Утешительная партия игры в петанк

— Нет-нет, ты прав, это хорошая мысль, ставить кетчупы вместе с другими томатными соусами...

Это все, на что я сумел ее вдохновить.

Enjoy.

Пока мы шли в столовую, она наконец меня вычислила, как сказали бы этажом выше:

— Как съездил?

— Отлично, спасибо.

— И что же ты мне привез в подарок? Ведь ты не забыл, что мне сегодня двадцать? — кокетливо спросила она, цепляясь за мою руку, — наверно, что-нибудь от Фаберже?

Ну да, конечно. В духе семьи...

— Матрешек я тебе привез, — проворчал я, — знаешь, такая красивая куколка: чем больше проявляешь к ней интерес, тем мельче она оказывается...

— Это ты про меня? — пошутила она, удаляясь.

Нет. Про себя.

Она пошутила.

Она пошутила, удаляясь.

Именно эта ее манера общения и покорила меня когда-то, много лет назад: пока ее муж объяснял мне суть своего заказа, двигая взад-вперед по сигаре бумажное кольцо, ее ступня скользила по моей ноге. Его игра с этим невинным клочком бумаги, представлялось мне тогда... весьма опрометчивой...

Да... Любая другая на ее месте отреагировала бы иначе: более предсказуемо, более агрессивно. «Это ты про меня?» — другая произнесла бы это издевательски, злобно, гневно, притворно, насмешливо, сверкнула бы глазами, устроила бы истерику или еще что-нибудь в том же роде, может, и не так сурово, — но не она. Только не она. Не бесподобная Лоранc Верн...

Дело было зимой, я встретился с ними в шикарном ресторане в восьмом округе. Ее муж пригласил меня на чашечку кофе. Понятное дело... Я же наемный работник, а не клиент.

В лучшем случае, шоколадку или печеньице к кофе подадут.

И вот я предстал перед ними: запыхавшийся, растрепанный, нагруженный. С каской в руке и рулонами чертежей под мышкой. За мной по пятам шел официант, он был ошеломлен, но старался услужить, освобождая меня от моего барахла. Забрав у меня из рук мою замызганную куртку, он удалился, придирчиво вглядываясь в палевый ковролин. Видимо, выискивая следы смазки, грязи или еще какого-нибудь дерьма.

Все это длилась несколько секунд, но я успел развеселиться.

Я стоял у стола, ироничный, насмешливый, разматывал свой длинный шарф, понемножку начиная согреваться, и тут мы случайно встретились с ней глазами.

Она подумала, или угадала, или ей захотелось верить, что моя улыбка адресована ей, тогда как меня рассмешила сама ситуация: она казалась мне столь же абсурдной, как и весь ее мир, эти люди, на которых я вынужден был работать (в то время я считал, что перестраивать новую двухэтажную квартиру, «только мрамор не трогайте», какому-то прохвосту, заработавшему на торговле кожей — это такая пошлость! Но куда деваться от налогов? Ох уж эти налоги! Ле Корбюзье бы такого не пережил!) (с тех пор я изменился: располнел на деловых обедах, запасся грамотными претензиями к налоговым службам. Смирился с потерей иллюзий. Да и с мрамором тоже...), — неприемлемое для меня общество, твердил я себе, где, на самом деле, и меня самого не то чтобы принимали, а так, разве что приглашали на кофе, присесть к столу, пока другой лакей с уже заляпанной скатерти сметает последние крошки.

Свою враждебность я замаскировал улыбкой. Вышло недоразумение.

Первое.

Но забавное...

Забавное, и в свою очередь обманчивое, ибо ее уверенность в себе, ее откровенные взгляды и столь приятное мне безрассудство — как выяснилось довольно быстро, всем этим я был обязан скорее достоинствам господина Тайттингера[17], нежели собственному весьма сомнительному обаянию. Как бы то ни было... Я чувствовал большой палец ее ноги в ложбинке моего колена, и пытался сосредоточиться на пожеланиях ее мужа.

Он спрашивал насчет плана их спальни. «Чтобы было просторно и, в то же время, интимно», — в который раз повторил он, пялясь в мои чертежи.

— Не правда ли, дорогая? Ты со мной согласна?

— Что, прости?

— Я про спальню! — раздраженно выдохнул он вместе с клубом дыма. — Тебе что, совсем не интересно?

Она была согласна. Вот только ее красивая ножка немножко заблудилась.

Я полюбил ее именно такой, чего теперь жаловаться, когда она удаляется шутя...

За ремонтом следила она. Наши встречи участились, по мере продвижения работ мои перспективы становились все менее отчетливыми, ее рукопожатия — не такими быстрыми, уже не так мешали несущие стены, зато все больше мешали рабочие.

Наконец, однажды вечером, под предлогом то ли слишком темного, то ли слишком светлого паркета, она и сама не могла толком объяснить, она потребовала, чтобы я приехал сию же минуту.

Так мы с ней первыми опробовали эту восхитительную спальню... На застеленном пленкой полу, просторно и интимно, посреди окурков и банок уайт-спирита...

Оделась молча, прошлась, отворила какую-то дверь, захлопнула, вернулась ко мне, разглаживая юбку, и вдруг объявила:

— Я никогда не буду здесь жить.

Сказала без всякого вызова, горечи или агрессии в голосе. Не будет здесь жить, и все...

Мы выключили свет, в темноте стали спускаться по лестнице.

— Знаете, у меня маленькая дочка, — поведала она мне на лестничной площадке между этажами, а когда я стучал в окошко консьержки, чтобы отдать ключи, добавила совсем тихо, для самой себя: